Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЕЩЕ О ЛАМБАРЕНЕ

Больница в Ламбарене от осени 1945 до весны 1954

С тех пор, как в декабре 1945 г. я послал друзьям нашей больницы подробное письмо с рассказом о том, что мы пережили здесь за время войны, я в первый раз берусь за перо, чтобы добавить еще кое-какие сведения в тетрадь с записями о событиях нашей жизни. Я не только испытывал потребность рассказать о том, как сложилась наша работа в [261] послевоенное время, но и чувствовал себя обязанным это сделать и несколько раз уже принимался за этот рассказ. Однако мне так и не удалось довести его до конца: либо вклинивалась и отрывала меня от него срочная работа, либо одолевала усталость.

Последовавшие за войною годы были чрезвычайно для меня тяжелы. Они во всех отношениях предъявляли ко мне столь большие требования, что я при всем желании мог исполнить лишь какую-то часть всего, что мне надлежало сделать. Поэтому я и прошу моих друзей простить меня за долгое и непонятное для них молчание.

Начиная писать о послевоенных годах, я должен вспомнить и поблагодарить всех тех, кто в это время работал в больнице, наших врачей и сиделок:

Доктора Ладисласа Гольдшмидта, который приехал сюда в первый раз в 1933 году и непрерывно работал в нашей больнице до 1946 года, если не считать трех отлучек в отпуск в Европу, после этого занял место правительственного врача в Порт-Жантиле. Он вполне заслуженно получил самостоятельное положение, которого добивался. С благодарностью вспоминаю я услуги, которые он в течение двенадцати лет оказывал нашей больнице. Большая дружба связывает нас и сейчас.

Доктора Анну Вильдиканн из Риги, которая работала в больнице еще до войны, проведя с нами всю войну, уехала от нас. И к ней сохраняю я чувство благодарности и дружбы.

Из новых врачей, прибывших сюда уже после войны, назову эльзасца доктора Р. Коппа 1 и его жену (с марта 1946 по май 1948) и швейцарца Арнольда Брака (с июня 1946 по май 1948). Оба они и сейчас еще работают в Африке: доктор Копп — в качестве колониального врача во Французской Экваториальной Африке, доктор Брак — врачом английского Колониального управления на Золотом Берегу.

После них обоих следует назвать швейцарку доктора Маргрит Шредер (с февраля 1948 по январь 1950) и эльзасца доктора Пауля Израэля, прибывшего сюда с женою, также врачом. Во время их пребывания здесь я в конце 1948 года съездил в отпуск в Европу и в Америку. Доктор Израэль, сын эльзасского пастора, друга моей юности, был одним из лучших хирургов, работавших у меня в больнице. В настоящее время он хирург одной из больниц в Эльзасе.

В 1950 году сюда приехали венгерский врач доктор Эмерик Перси и эльзасский врач доктор Ж. П. Негеле, оба с женами. Доктор Перси после отпуска, продолжавшегося с мая 1953 по февраль 1954, возвратился сюда снова. Доктор Негеле, оказавший нам большую помощь в лечении больных проказой, обосновался потом в Эльзасе.

С апреля по октябрь 1950 доктор Херберт Гро из Саарбрюкена возглавил хирургическое отделение нашей больницы, чем сослужил мне большую службу.

Американский врач доктор Уильям Уикофф прослужил у нас с декабря 1951 по май 1953. [262]

Вместе с доктором Перси работает сейчас доктор Шарль де Ланж (с июля 1952), перед этим служивший в клинике Страсбургского университета, и мой юный родственник, доктор Ги Швейцер (с февраля 1953).

В качестве гостей здесь перебывали 2 молодой американский врач доктор Невил Грант (с февраля 1954) и японский специалист — пульмонолог и лепролог доктор Минори Номура, который в свое время перевел на японский язык мою книгу «Между водой и девственным лесом» п который принадлежит к моим старейшим японским друзьям.

Большую пользу принес нам за время своего короткого пребывания здесь фармаколог доктор Роберт Вейсс из Страсбурга.

Жена моя приехала сюда в январе 1941 и оставалась до сентября 1946. В ноябре 1949 мы вернулись сюда вместе, и она оставалась здесь до июня 1950.

Из сиделок, работавших здесь до и во время войны, швейцарки Лидия Мюллер и Гертруда Кох вернулись на родину: первая в марте 1946, вторая — в марте 1952. Фрейлейн Мюллер руководила работами в саду и на плантации. Фрейлейн Кох была очень деятельна во всех областях медицинского обслуживания. Ей поручались самые разные работы. И всюду она оправдывала наше доверие. В течение ряда лет она самостоятельно вела родильное отделение. На административных должностях, которые она занимала, ей очень пригодились ее организаторские способности и природная жизнерадостность. К сожалению, состояние здоровья вынудило ее остаться в Европе.

Из числа сиделок, работавших здесь еще до войны, продолжают и сейчас работать эльзаска Матильда Коттман и эльзаска Эмма Хаускнехт, а также голландка Мария Лагендейк.

Следует особо отметить работу сиделки-швейцарки Элизы Штальдер. Она пробыла здесь с февраля 1930 до января 1932 и с декабря 1932 до ноября 1934. После войны, когда мне были крайне нужны сиделки, имеющие опыт работы в Африке, она по моей просьбе согласилась приехать сюда еще раз. Она проработала в свой последний приезд с декабря 1945 до января 1948.

Из приехавших сюда после войны сиделок на медицинской работе были: американка Глориа Кулидж; (с февраля 1948 по март 1949 и с ноября 1949 по октябрь 1950), эльзаска Алиса Швопе (с января 1949 по январь 1950), швейцарка Ирмгард Цинзер (с апреля 1950 по апрель 1952), швейцарка Труди Бокслер (с декабря 1950 по май 1952).

В те же годы на хозяйственных работах были: швейцарка Полетт Кревуазье (с января 1947 по март 1949), швейцарка Хедвиг Мейер (с сентября 1946 по сентябрь 1948), эльзаска Алиса Шмид (с июня 1948 по январь 1950), швейцарка Фриди Гисслер (с января 1949 по апрель 1950), эльзаска Жаклин Циглер (с июля 1949 по май 1952), швейцарка Врени Хуг (с мая 1950 по май 1952), швейцарка Врени Штюсси (с мая 1952 по апрель 1954). [263]

Из числа сиделок, приехавших к нам после войны, дольше всего пробыла у нас голландка Алида Сильвер (с октября 1947 по март 1951 и с декабря 1951 по май 1954). Она занята на медицинской работе. После недолгого пребывания в Европе она возвратится к нам снова.

Датчанка фрейлейн Эрна Спор-Хансен (которая находится у нас с сентября 1952) обслуживает прокаженных.

Медицинской работе посвятили себя и находящаяся здесь с сентября 1952 уроженка Лиона сиделка Сюзанна Мовсесян, приехавшая в августе 1953 швейцарка Ирма Боссхарт и голландка Тони ван Леер, работавшая здесь с декабря 1951 до сентября 1953 и после проведенного на родине отпуска возвратившаяся к нам снова.

Хозяйственными работами, к которым относится уход за плантациями и садоводство, заняты сейчас приехавшая в мае 1952 швейцарка Верена Шмид и — в августе 1953 — ее землячка Грети Бальзигер.

Неоценимые услуги оказывал мне живущий у нас с октября 1950 эльзасский механик Эрвин Матис, племянник нашей сиделки Матильды Коттман. Он брался выполнять самые разнообразные работы: он следил за исправностью всех моторов, действующих у нас в больнице. Он ведал ремонтом больничных корпусов, руководил работами наших трудоспособных больных, производил утреннюю и дневную проверку, а по вечерам раздавал пищу. Тем самым он в течение трех с половиной лет в очень значительной степени облегчал работу мне и моим занятым хозяйством сотрудникам. Скоро он уезжает домой. Мы благодарны ему за все и желаем ему счастья.

Начиная с декабря 1951 года в пашей работе принимает участие находящийся на отдыхе французский пастор Андре Винь. Я знаю его еще по тем временам, когда он работал в протестантской миссии в Ламбарене. Когда он после этого возвратился в Европу, мне удалось уговорить его снова вернуться сюда, для того чтобы нам помочь — обслуживать прокаженных и руководить работами женщин на плантациях. И ему благодарен я за то, что его добрая воля облегчила наш труд.

Опыт моей работы за последние восемь лет говорит, что для того, чтобы обеспечить больницу эффективным обслуживанием, нас, врачей, должно быть в ней трое или четверо, сиделок же, занятых уходом за больными, — девять или десять.

Из этого опыта следует также, что в условиях здешнего климата люди способны бывают выдержать два года работы, а в отдельных случаях и значительно больше. Хорошее состояние здоровья нашего персонала в немалой степени зависит от того, что нам удалось осушить территорию больницы и там почти пет москитов. К тому же персонал наш живет в помещениях, защищенных от них проволочными сетками, получает полноценную и хорошо приготовленную пищу и, помимо всего прочего, приучен соблюдать профилактические предписания, предохраняющие от тропических болезней.

То обстоятельство, что сотрудники мои имеют возможность продлить срок своего пребывания здесь, имеет особое значение для финансового [264] состояния нашей больницы ввиду чрезвычайной дороговизны транспорта. Если врачу или сиделке удается вместо положенных двух лет пробыть здесь два с половиной года, то тем самым стоимость поездок в Европу и обратно сокращается на одну пятую и больница имеет возможность сэкономить эту сумму. На основании собственного опыта я установил, что даже довольно длительные сроки пребывания здесь люди переносят хорошо и работа наша от этого только выигрывает.

За последние годы больница понесла три тяжелые утраты — смерть г-жи Лилиан Рассел, баронессы Греты Лагерфельт и г-на Т.Д. Вильямса.

Лилиан Рассел, вдова выдающегося деятеля английского школьного образования, приехала к нам в марте 1927 года, когда постройка новой больницы близилась к завершению. Она сразу же взяла на себя руководство работами по лесоповалу и подготовке участков для плантаций. Местные рабочие вскоре полюбили женщину-десятника и стали ее слушаться. Англичанка эта, судя по всему, и вообще пользовалась авторитетом среди местного населения. За эти годы Лилиан Рассел несколько раз на длительное время приезжала к нам работать. Она подружилась с нашими врачами и сиделками. Мне лично она оказала большую услугу своими хорошими переводами моих книг и тем, что во время моих выступлений в английских университетах, где я говорил по-немецки или по-французски, настолько искусно слово в слово переводила мои речи на английский язык, что слушатели забывали, что это перевод. После того как в Канаде, где у нее было собственное имение, ей сделали серьезную операцию на желудке, она в 1946 году еще раз приехала к нам. Весной 1949 года она посетила меня в Эльзасе. Она любила слушать там прекрасный орган, на котором я играл, готовясь к предстоящим концертам. Летом она написала мне, что сделанная в Канаде резекция язвы желудка не принесла ей полного выздоровления, как не принесли его и последовавшая за ней вторая операция, и все дальнейшее лечение. Последние недели она прожила у себя дома в Ашборне (Шотландия), где за ней ухаживала сиделка-швейцарка, с которой она подружилась еще в Ламбарене. Умерла она 1 октября 1949 г.

С баронессой Гретой Лагерфельт и ее мужем меня познакомил шведский архиепископ Натан Сёдерблум, когда в 1920 году я приехал прочесть несколько лекций в университете в Упсале. Вскоре после этого она пригласила меня с женой провести несколько дней у них в усадьбе. Грета Лагерфельт согласилась перевести мои сочинения на шведский язык и сумела найти в Швеции новых поборников моего дела. Когда впоследствии у нее на родине было организовано общество, собиравшее средства на продолжение моего дела, она стала его председательницей. Непрестанно — и писаниями своими и живым словом — ратовала она за больницу в Ламбарене. Ее намерение приехать к нам вместе с мужем, для того чтобы, подобно г-же Мартин, 3 с которой ее связывала очень близкая дружба, познакомиться на месте с тем, чему она отдала столько сил у себя на родине, осталось неосуществленным из-за того, что в это [265] время началась вторая мировая война. А потом пошатнувшееся здоровье уже не позволило ей совершить это путешествие. Когда болезнь, которой суждено было ее унести, зашла уже очень далеко и она почти ослепла, она все еще продолжала заботиться о нашей больнице. В последний раз я гостил у нее в Дюсебурге в ноябре 1952 г. Расставаясь, мы оба знали, что свидеться вновь нам уже не придется. 27 февраля 1954 г. смерть избавила ее от страданий.

Г-н Т. Д. Вильяме служил в одном из банков в Южной Африке. Вернувшись в Англию, он жил в Лондоне вместе с женой. Оба они посвятили себя благотворительной деятельности и много сделали для нашей больницы. После того как мы долгие годы переписывались, но так и не знали друг друга, в 1949 году, когда мы ехали в Америку, они неожиданно оказались с нами на одном пароходе. Нам это было очень приятно. В Америке мы провели вместе еще несколько дней. Вскоре после их возвращения в Англию страдавший болезнью сердца г-н Вильяме скоропостижно скончался. После смерти мужа оставшаяся в Англии жена его посвятила себя заботам о нашей больнице.

Главным нашим достижением за послевоенные годы является то, что в больнице у нас постоянно находится на излечении свыше двухсот прокаженных, и в силу этого она выросла почти вдвое по сравнению с тем, чем была. Мне нелегко было пойти на такое ее расширение. Вместе с тем вдвое возросли и цены на все самое необходимое. Однако я считал, что не вправе отказать больным проказой в лечении теми обнадеживающими средствами, которые были открыты в Америке во время войны. Верится, что я в данном случае поступил в соответствии с общим духом нашего дела и в согласии со взглядами поддерживающих его друзей.

Меж тем обнаружилось еще одно обстоятельство, затрудняющее намеченное мною расширение больницы, которое я начисто упустил из виду. Я полагал, что разрешил вопрос о помещении для больных проказой, поселив их в состоявшей из бамбуковых хижин деревне на холме, неподалеку от больницы, там, где у нас уже часть территории была отведена инфекционным больным. На постройку этой деревни доктор Негеле в свое время положил немало труда. Но дело в том, что бамбуковых хижин хватает лишь на три года: забитые в землю сваи, даже если они из относительно хорошего дерева, за это время сгнивают. Большой недостаток бамбуковых хижин заключается также и в том, что поставленные вплотную друг к другу бамбуковые жерди являются недостаточной защитой от ветра и от пронизывающей ночной сырости и что покрытая обутами крыша, если только она не сделана из лучшего материала и с особенной тщательностью, протекает. Словом, такая хижина может продержаться в хорошем состоянии три года; листья рафии от дождя и солнца сопревают и перестают быть надежной защитой.

И вот я стоял перед дилеммой: либо по прошествии трех лет каждый раз строить новые бамбуковые хижины, что все равно потребовало бы неотступного наблюдения — моего или кого-либо из врачей, либо поставить [266] на этом месте постоянные бараки с крепкими стенами и крышами. Больные проказой отнюдь не склонны затрачивать на эти новые постройки много труда. Они убеждены, что шаткие бамбуковые хижины продержатся ровно столько времени, сколько им потребуется для окончания курса лечения. Они совсем не расположены особенно утруждать себя для того, чтобы оставить эти хижины в хорошем состоянии для тех, кто поселится в них потом. Поэтому приходится зорко следить за тем, чтобы из лесу привозили хорошее дерево и хорошие бамбуковые жерди и чтобы хижины строились по всем правилам.

А все это отнюдь не просто. Для того чтобы отыскать в лесу твердые породы дерева, чтобы заготовить бревна и протащить их по тропам девственного леса, требуется большое напряжение. Отыскать среди далеких болот добротные бамбуковые жерди — также дело нелегкое. Оттуда же приходится привозить и листья рафии. Необходимые для строительства тонкие крепкие лианы тоже можно найти лишь в лесу.

Если же мы предоставим нашим больным проказою пациентам каждые три года обновлять свои хижины и не будем проверять их работу, то строения эти приобретут до крайности жалкий вид. А сможет ли врач каждый раз освобождаться на целый месяц от всей другой работы с тем, чтобы уделять надлежащее внимание такому вот обновлению деревни? Будет ли в моем распоряжении всякий раз врач, располагающий достаточным авторитетом, чтобы удержать людей на этой долгой и тяжелой работе, и имеющий в этом деле достаточный опыт?

И вот я решил, что возведу в деревне постоянные прочные строения и сам возглавлю эту работу.

Для того чтобы строить так, как надо, я должен был прежде всего найти подходящую площадку. О каком-либо другом месте, кроме как находящийся в двадцати минутах ходьбы от больницы холм, на котором теперь и стоит деревня, не могло быть и речи. На низине ничего не построишь, потому что там всюду одни только болота и такое количество малярийных комаров, что человеку жить невозможно.

Но участок этот необходимо выровнять, для того чтобы иметь удобную строительную площадку достаточной величины. Хижины, стоявшие там до сих пор, лепились по склонам холма. При каждом торнадо в них проникала вода. К тому же и располагались они друг от друга на таком расстоянии, которого требовал рельеф местности. Деревня состояла из трех частей, отделенных друг от друга зарослями. Сиделке, навещавшей своих больных каждый день, было нелегко пробираться к ним в хижины.

Итак, в мае 1953 года я приступил к подготовке строительной площадки, для чего пришлось срезать вершину холма и утрамбовать скопившуюся по обе его стороны землю. Должна была получиться ровная площадка длиной в двести и шириной в девяносто метров. Мои черные пациенты были вовсе не расположены осуществлять столь обширные земляные работы. Они бы с гораздо большей охотой прилепили новые строения где-нибудь на самом краю, откуда бы те потом неминуемо сползли вниз. [267]

Осуществить надлежащим образом эти земляные работы удалось только благодаря тому, что я в течение этого периода почти ежедневно все свое рабочее время проводил на строительной площадке.

Землю насыпали в мешки, которые потом работавшие по двое носили на палке. К этой работе я привлек всех прокаженных, состояние которых было более или менее удовлетворительным. Таких у нас оказалось человек шестьдесят. Им помогали еще двенадцать женщин. Те носили землю в совсем легких маленьких ящиках и всегда на коротких палках. Недели две-три назад один мой знакомый лесоторговец одолжил мне сто восемьдесят метров железнодорожных рельсов и три вагонетки. Это позволяет мне перевозить землю с верхнего конца нашей строительной площадки, где ее очень много, в нижний, где ее не хватает. Это большое облегчение для занятых на земляных работах больных, — но только не для меня. Теперь мне вдобавок ко всему приходится следить за тем, чтобы не произошло несчастного случая с вагонетками. Рельсы положены с порядочным наклоном,. Если предоставить негров самим себе, они преспокойно пустят вагонетку с тяжелым грузом под уклон, а сами усядутся в нее, нимало не беспокоясь о том, что им грозит опасность потерять управление. В первые же дни у нас было несколько несчастных случаев, но, слава богу, дело обошлось без тяжелых травм, которые при подобных обстоятельствах легко могли иметь место. Кончилось тем, что мне пришлось приставить к каждой вагонетке отдельного человека, в обязанности которого входило следить, чтобы никто из пяти обслуживающих ее рабочих в нее не садился, чтобы один распоряжался тормозом, а остальные все время были готовы задержать ее, если она покатится вниз, ибо стоит ей только увеличить скорость, как затормозить уже не удастся. Обычно одним из таких старших является сиделка Верена, другим — довольно надежный больной-негр, третьим же — я сам либо еще кто-нибудь из белых. Счастье еще, что возить землю придется всего в течение нескольких недель.

Все новые строения задуманы так, чтобы они обошлись возможно дешевле и вместе с тем были как можно прочнее и позволяли удобно разместить наших больных. К тому же они должны служить для местных жителей образцами, которым надо следовать при постройке своих хижин. Балки все из твердого дерева, для того чтобы их не могли прогрызть термиты. Лежат они на бетонном фундаменте высотою в тридцать сантиметров. Деревянные части строения не соприкасаются ни с землей, ни с водой и поэтому не прогнивают. Крыша делается из рифленого железа. Не следует думать, что крыши из рифленого железа неприменимы в тропиках из-за того, что, нагретые солнцем, они создают в помещении непомерную духоту. Строят их таким образом, что на всем протяжении здания под щипцом обеспечена циркуляция воздуха. Большое преимущество такого рода конструкции в том, что кровля из рифленого железа на долгие годы является надежной защитой от дождя, за которую не придется платить непереносимою духотой в помещении. Устроенный под самой крышей сквозняк постоянно выносит оттуда весь согретый воздух. К тому же [268] наши больные проказой в течение дня находятся не в самом помещении, а на воздухе под навесом далеко выступающей и защищающей их от солнца крыши. В помещении же они проводят только ночь.

Назвать новые строения деревни прокаженных хижинами можно разве только на том основании, что их наружные стены и внутренние переборки все еще делаются из листьев рафии — дешевого материала, который без большого труда можно найти в лесу. Эти продолговатые, состоящие из крепких волокон листья скрепляют тоненькими деревянными палочками и привязывают тонкими лианами к крепким бамбуковым жердям, которые в свою очередь накладывают на балки и прикрепляют к ним с помощью таких же лиан, но уже более толстых. Оттого, что стены эти, состоящие из многих слоев листьев рафии, защищены крышею от дождя и не соприкасаются с землею (ибо балки положены на бетонный фундамент), они могут выстоять долгие годы. Если же появляется необходимость их заменить, то сделать это очень легко.

Бараки эти, если принять во внимание прочность их и удобство, обходятся относительно дешево. Рифленое железо и требуемые для фундамента известь и цемент каждый сколько-нибудь работящий местный житель имеет возможность приобрести. Для этого ему надо только сделать некоторое усилие над самим собой и в течение нескольких месяцев откладывать из своего заработка определенные суммы, вместо того чтобы тратить эти деньги на всякие пустяки. Твердые породы дерева он находит в лесу. С помощью так называемых лесных пил он может распилить их на балки, как его когда-то научили белые, пока в 1905 году в этих местах не появился первый лесопильный завод. Если у него есть достаточные сбережения, он может обратиться к туземным пильщикам или же на лесопильный завод.

Разумеется, для всей деревни, насчитывающей двести пятьдесят человек, затраты на цемент, рифленое железо, брусья твердых пород дерева, гвозди, винты, дверные петли, дверные замки и шарниры составляют в целом весьма значительную сумму. Цемент и рифленое железо вместе со всеми расходами по перевозке из Европы в Ламбарене и таможенными пошлинами обходятся всего дороже. Некоторые бараки я смог покрыть рифленым железом, которое мне подарили или которое мне удалось купить по сходной цене. Для других строений пришлось использовать листья рафии, пока Нобелевская премия мира не дала мне возможность построить деревню так, как это следовало. 4 Важно было и то, что покрытие крыш рифленым железом вместо обутов делало их надежными при пожаре. На рифленое железо приходилось тратить особенно много средств, потому что все крыши должны были выдаваться далеко вперед, чтобы прокаженные имели возможность в течение всего дня находиться в защищенном от солнца месте.

Палаты в каждом из этих домиков имеют площадь 3.20 X 2.70 метров. Каждая из них рассчитана на двух больных. Домики эти в зависимости от имеющейся в нашем распоряжении территории строятся различной длины. В самых маленьких по шесть комнат, в самых больших — по [269] двенадцать. В пяти метрах от каждого из этих строений расположено еще по одной точно такой же хижине. Каждое из ее помещений служит для двоих прокаженных кухней, где на очаге (который не гасится и ночью) они приготовляют пищу. Жители местных деревень привыкли иметь по две хижины, расположенные на некотором расстоянии друг от друга: одна из них служит для жилья, а другая — для приготовления пищи. Тем, кто находится в больнице, где в общем-то люди остаются недолго, я разрешаю приготовлять себе пищу под навесом, служащим продолжением крыши. Что же касается прокаженных, которые должны оставаться у нас два или три года до тех пор, пока их состояние существенно не улучшится, то для них это уже недопустимо. К их услугам должно быть отдельное помещение, где они могли бы хранить запасы продуктов, воду, дрова, чтобы чувствовать себя как дома. Ввиду того что приходится строить два помещения вместо одного, возведение этой деревни требует от меня значительно больших затрат.

Но почему же, вместо того чтобы заниматься строительными работами самому, я не поручу их какому-нибудь подрядчику?

Поручи я это дело белому подрядчику, ему пришлось бы нанимать платных рабочих из местного населения — и, кроме того, он должен был бы что-то заработать и сам. Вследствие этого расходы по строительству чрезвычайно бы возросли. Никакой подрядчик не согласился бы иметь дело с относительно работоспособными прокаженными, которых ради экономии средств я бы ему предложил использовать на строительстве. А если бы он и согласился, то я не мог бы быть уверен, что он будет щадить их. А главное, сами прокаженные ни за что не согласились бы работать под началом постороннего человека и выполнять все его распоряжения. Так же, как прежде я строил больницу силами относительно работоспособных пациентов или выздоравливающих больных и их родственников, так и теперь для строительства этой деревни я решаю использовать всех могущих работать больных, которые находятся в настоящее время у меня на излечении, и тех из прокаженных, состояние которых можно считать более или менее удовлетворительным. А так как заставить их работать могу только я один, то мне еще раз приходится стать десятником.

К тому же я считаю законным и необходимым, чтобы те, кто в созданной на личные пожертвования больнице обеспечен лечением и уходом, потрудились потом в меру своих сил на пользу ей в знак благодарности за все заботы об их здоровье. Их долг по отношению к людям, принесшим ради этой больницы жертвы, сделать так, чтобы ее содержание и обслуживание обходились возможно дешевле.

Разумеется, работающие на строительной площадке больные в конце недели получают хорошее денежное вознаграждение. Два или три раза в неделю вечером после работы для них пекут пирожные. Дарим мы им и сахар, который они очень любят. Получают они также различную одежду. В воскресные дни женщин, которые в течение недели носили землю, можно бывает узнать по их красивым платьям и головным платкам. [270]

Как же выглядит строительная площадка и как идет на пей работа? С краю, под тенью манговых деревьев и масличных пальм, сидят человек пятнадцать прокаженных; в руках у них тяжелые молотки, которыми они мельчат камни, необходимые для приготовления бетона, и при этом рассказывают друг другу различные истории, так что молотки чаще и дольше, чем следовало бы, пребывают в неподвижности.

В окружающем площадку лесу трое или четверо мужчин кирками и ломами откапывают камни, которые потом дробят большим молотом. Если камень настолько велик, что молотом его не осилить, то его нагревают, разложив вокруг костер из сухих пальмовых веток, после чего поливают водой; камень распадается на несколько больших кусков, которые вслед за тем дробят тяжелым молотом. Несколько человек несут эти камни средней величины сидящим под тенью манговых деревьев и масличных пальм рабочим, которые, принимая их, смотрят, не слишком ли эти камни для них велики и смогут ли они их измельчить.

На строительной площадке двадцать мужчин и около десятка женщин заняты земляными работами. Там, где земля уже выровнена, мужчины роют котлован для бетонных стен и делают опалубку, в которую потом будут наливать раствор. Когда опалубка достаточной длины готова, наступает два или три дня напряженного труда, когда все рабочие заняты бетонированием. Внизу, в больнице, делается замес из песка и цемента, который потом по лесной тропинке несут в стоящую на холме хижину. Там очищенные от грязи камни насыпают в корыто, куда потом наливают воду, вслед за чем выделенные на эту работу люди все тщательно перемешивают — и бетон готов. Его переносят на носилках к опалубке, где другие строительные рабочие его выливают и трамбуют.

Там, где продольные и поперечные стены готовы, приступает к делу Моненцали, плотник из местных жителей, проработавший на строительстве уже тридцать лет, вместе со своими четырьмя помощниками. После того как каркас возведен, к стропилам прибивают листы рифленого железа; работа эта требует большой сноровки. Вслед за тем навешиваются двери жилых комнат и кухни, состоящие из твердого дерева рамы, на которую набивают листовое железо. Теперь плотника и его помощников сменяют другие мастера, они делают стены и перегородки из плетеных листьев рафии. Старший среди них — Обианге, прокаженный, которого мы вылечили и который, привязавшись к нам, остался работать у нас в больнице. У этой бригады особенно развито чувство собственного достоинства. Входящие в нее рабочие бывают очень недовольны, когда их хотят использовать на каких-либо других работах.

Необходимые им связки листьев рафии, длинные бамбуковые жерди, кругляки различной толщины. и длины и тонкие лианы доставляет им еще одна бригада, которая каждое утро, вооружившись секачами и топорами, отправляется в лес и возвращается только к вечеру. Несмотря на то что на долю этой бригады выпадает тяжелая работа, всем хочется туда попасть. Дело в том, что из своих походов в лес они приносят не только материалы для нашего строительства, но и другие, которые заказывают [271] и за которые им платят жители Ламбарене. За время своих блужданий по лесу эти люди в точности разузнали, где можно раздобыть те или иные строительные материалы, и не упускают случая обратить их в деньги.

Для того чтобы можно было ясно представить себе строительную площадку, надо еще сказать о палящем над нею солнце, о разлившемся, как зеленое море, лесе вокруг и о белых десятниках, которые расхаживают по ней взад и вперед. Присмотр этот совершенно необходим всякий раз, когда нашим неграм поручена та или иная совместная работа. Прежде всего надо следить за тем, чтобы люди вышли на работу и не покидали рабочего места. Того, что утром по зову они собрались у веранды, еще недостаточно. Надо убедиться, что они действительно явились на строительную площадку. Из опыта я знаю, что нередко бывает и так, что, придя на сбор, они потом преспокойно разбредутся по своим хижинам, или пойдут проведать друзей, или отправятся на рыбную ловлю или же на свои плантации. Но даже и тогда, когда они пришли на площадку, все равно от времени до времени необходимо проверять, там ли еще они. Искушение воспользоваться удобным случаем и удрать в лес до такой степени велико, что, если только над ними нет постоянного контроля, негры легко ему поддаются.

Надо также следить за тем, чтобы каждая группа действительно работала, а не топталась на месте, лишь делая вид, что работает. В течение дня неоднократно устраиваются перерывы для отдыха. Когда после такого перерыва работа возобновляется, часто бывает нелегко снова собрать всех ее участников. Если обнаружилось, что тот или иной из работавших не вернулся на свое место, то нельзя оставаться к этому безразличным, ибо такого рода злоупотребления могут распространиться. Надо велеть найти того, кто ушел, и искать его самому. Может статься, что пропавший выскочит откуда-нибудь из-за хижины и начнет оправдываться тем, что не слышал, как всех созывали на работу. Люди эти чаще являются с повинной, чем отваживаются завести палавру по поводу своего исчезновения. Только в тех случаях, когда производится регулярная проверка и перекличка всех работающих на площадке, последние перестают поддаваться искушению убежать, ибо проникаются убеждением, что попытки эти бесплодны.

Контроль необходим также для того, чтобы работа исполнялась по всем правилам. Никак нельзя полагаться на то, что наши подопечные в течение длительного времени будут исполнять те указания, которые им были даны утром. У них есть склонность упрощать заданную им работу, не думая о том, к каким последствиям это может привести.

Если речь идет о работе, требующей регулярных совместных усилий, то лучше всего присутствовать при ней с начала и до конца и в течение всего времени давать повторные указания о том, как все следует делать. Перед началом каждой работы надо позаботиться о том, чтобы участники ее захватили с собой все необходимые инструменты. Надо помнить, что именно должно быть на месте, и добиться, чтобы рабочие получали все, что им положено, в инструментальной п приносили все на [272] строительную площадку. Они ведь не видят никакой беды в том, чтобы прийти с одной только лопатой, а выданные им секач и кирку оставить лежать на земле, чтобы не так тяжело было нести. А на то, чтобы доставить потом недостающий инструмент, уходит время, которого уже не наверстать. И часто случается, что начатая из-за этого с опозданием работа не может потом никак наладиться.

Когда удар колокола возвещает конец работы, то надо как следует приглядеть за тем, чтобы весь инструмент был возвращен на место. Еще до того, как уйти со строительной площадки, надо проверить, что все, что было взято из инструментальной, налицо. Когда возвращают секачи, то никак нельзя довольствоваться тем, что число их сходится. Надо посмотреть, действительно ли это те самые, что были выданы утром. Всегда надо учитывать, что найдутся отдельные люди, которые не прочь присвоить себе хороший секач и вместо него вернуть свой старый и негодный для работы. Такая подмена может иметь место и в отношении топоров, пил, кирок и лопат.

Если во время работы вдруг хлынет дождь, то немалых усилий стоит удержать моих подопечных от того, чтобы они не разбежались и не побросали свой инструмент, который тогда легко может потеряться.

У совсем примитивных народов — и, к сожалению, не только у них одних — случается также, что если во время работы рукоять лопаты или кирки или топорище сломаются, то, вместо того чтобы принести обе половины домой, инструмент этот просто бросают. Никому не приходит в голову, что этим наносится ущерб нашей больнице, что придется покупать новую лопату, кирку или топор, вместо того чтобы сделать новую рукоять или топорище.

Работа на площадке требует настолько пристального и всестороннего наблюдения, что обеспечить его один я не в силах. Надо, чтобы нас было там по крайней мере трое. Помощниками моими в этом деле последнее время являются г-н Эрвин Матис, г-н Винь и сиделка-швейцарка Верена Шмид. Привлекаю я к этой работе и тех из моих гостей, которые способны с ней справиться. Последнее время нам помогает одна голландка, за эти несколько месяцев она приезжает к нам уже второй раз. Г-н Мишель из Страсбурга, который в течение двадцати пяти лет в свободное время принимает участие в постройке больницы, этой весной провел здесь месячный отпуск, чтобы познакомиться с ведущимися в Ламбарене работами. Большую часть этого времени он отдал нашей строительной площадке, руководя работой по прокладке рельс для наших вагонеток, на которых мы собирались перевозить землю. Он был поражен обилием и разнообразием требований, которые предъявляла ему эта работа, равно как и парижанин Ги Бартелеми, который в течение пяти месяцев помогал мне строить деревню для прокаженных.

У моих черных пациентов много хороших сторон. Главные из них — это добродушие и верность. Но, к сожалению, у них есть одна черта, которую мы находим у всех примитивных и полупримитивных народов: как постоянные работники они ненадежны. Тот, кому не приходилось иметь [273] с ними дело, не может даже себе представить, какого напряжения и каких сил требует работа с ними на строительной площадке и сколько она приносит разочарований.

Я уже, кажется, начинаю жалеть, что так много внимания уделил тем трудностям, с которыми мы столкнулись при постройке деревни для прокаженных. Но, может быть, все же есть известный смысл в том, чтобы друзья нашего дела поняли одну из главных задач, стоящих перед теми, кто имеет дело с примитивными или полупримитивными народами: воспитать в них сознательное отношение к труду. Только когда они и в этом смысле продвинутся вперед, они придут к тому образу мыслей, который является предпосылкой настоящей культуры. Проведя известное время в общении с европейцем, если тот человек достойный, туземцы действительно начинают к ней приобщаться. Мы наблюдали это и в нашей больнице: среди туземного персонала и тех больных, которые, как например прокаженные, задерживаются у нас на длительное время, оказываются люди, которым не что иное, как воспитание трудом, дает возможность развиться духовно.

* * *

Около трети построек деревни для прокаженных готово. Среди них есть и отдельный домик, где больных этих будет принимать врач и где будет проводиться необходимое лечение. Он расположен в тени двух манговых деревьев и носит название «Дом Греты Лагерфельт». В последних письмах к этой горячей поборнице нашего дела в Швеции я рассказал ей о том, как мы строили этот дом. Она особенно им интересовалась. Построен он был на одно из ее пожертвований.

Всякий раз, когда прокаженные переселяются из полуразвалившихся хижин в новые здания, они приходят в восторг от прекрасных палат, в которых они теперь будут жить. Особенно довольны они тем, что в этих новых помещениях есть крепкие, запирающиеся на замок двери, чего не могло быть в прежних бамбуковых хижинах.

И теперь, в старости, так же как в 1925 — 1927 годах, я снова испытываю чувство удовлетворения от того, что сумел создать для моих больных значительно более удобные помещения и при этом руководил всеми строительными работами сам. Но удовлетворение это, однако, не освобождает меня от мысли, что, будучи в течение всего этого времени занят строительством больницы, я не имел возможности жить той жизнью, которую себе прочил. Я надеялся, что наконец-то выкрою время, чтобы, наряду со спокойной врачебной работой, снова вернуться к своему письменному столу, завершить кое-какие литературные труды, которыми я занимался долгие годы, и надлежащим образом вести свою обширную корреспонденцию. Ничего этого не случилось. Я очень огорчен тем, что, несмотря на то что ради этой переписки отрываю часы от сна и несмотря на помощь, которую мне в этом деле оказывают фрейлейн Коттман и фрейлейн Сильвер, остается еще столько писем, на которые люди вправе ожидать от меня ответа, а я обманываю их ожидания. Особенно же тяготит меня, что [274] я не успеваю выразить стольким дорогим мне людям благодарность за то, что пожертвованиями своими они дали нашей больнице возможность продержаться в самые тяжелые для нее годы. Пусть они меня за это простят и помнят, как я за все им признателен. Оттого, что я встречаю в людях вновь и вновь понимание и доброту, я испытываю прилив сил и радости, воодушевляющие меня продолжать мое дело.

О больнице в целом я напишу тогда, когда постройка деревни будет завершена и я смогу вернуться к врачебной работе.

А сейчас не могу не упомянуть, как о важном событии, о том, что с марта этого года у нас в больнице появился рентгеновский аппарат. Мы с доктором Перси решили, что больше нельзя откладывать эту покупку. Решение это было вызвано главным образом тем, что без рентгеновских снимков, позволяющих следить за состоянием легких, нет возможности проводить современное, во многих отношениях обнадеживающее лечение туберкулезных больных. Много значило и то, что познания доктора Перси в области электротехники позволили ему всецело взять на себя установку аппарата и мы были избавлены от необходимости приглашать для этого специалиста, что сэкономило нам немало средств. Голландская фабрика, приславшая нам этот изготовленный специально для тропиков аппарат, предоставила доктору Перси возможность настолько обстоятельно ознакомиться с его конструкцией, что он в случае необходимости сумеет сам его починить. Мне остается поблагодарить администрацию этой фабрики за ее исключительную любезность и все услуги, которые она нам оказала в связи с покупкою этого аппарата.

Задумано нами и еще одно нововведение в нашей больнице. Дело в том, что наши пациенты согласились наконец носить сандалии. С давних пор я уже пытался приучить их делать себе из легкого дерева или из кожи сандалии, чтобы не ходить, босиком по территории больницы, где ничего не стоит поранить ногу о колючки и разбросанные среди травы острые камни и осколки стекла. Напрасно ссылался я на то, что у Гомера красавец-бог Гермес всякий раз, отправляясь в странствия, даже и тогда, когда ему надо было лететь по воздуху, надевал сандалии, — пробудить в моих больных интерес к этому виду обуви мне так и не удалось. На картинках в иллюстрированных журналах, которые сюда приходили, они постоянно видели белых мужчин и женщин в ботинках или туфлях и никогда — в сандалиях. Поэтому вопрос для них решался просто. Так как ботинки были им недоступны, они продолжали ходить босыми, не обращая ни малейшего внимания на мои советы.

Когда я пытался убедить моих пациентов сделать для себя сандалии, я думал и о том, что те, у кого забинтованы ноги, перестав ходить босиком, не будут больше пачкать повязки, шлепая по сырости и грязи.

После того как в течение года я столько ратовал за сандалии и потерпел полное фиаско, я смирился с тем, что мне уже не удастся больше ничего сделать. Но вот неожиданно на страницах иллюстрированных журналов начали появляться элегантные дамы в сандалиях. Этого было достаточно, чтобы местные жители захотели носить сандалии. Уже лет [275] десять как мода эта приобрела здесь права гражданства. Теперь наши больные, и не только те, у кого забинтованы ноги, просят нас выдать им сандалии. Выписать их из Европы средства наши не позволяют. Но теперь у нас завелся сапожник. Один из моих больных-негров сидит на табуретке у меня на веранде и, вооруженный всем необходимым для этого инструментом, шьет сандалии из старых шин и покрышек, которые нам удалось выпросить у себя в округе. Из шин делаются подошвы, а покрышки идут на ремни. Честь и хвала элегантным дамам, которые вовремя пришли нам на помощь! Это им мы обязаны тем, что при бесчисленных перевязках на ногах у прокаженных, которые нам сейчас приходится делать, бинты остаются чистыми.

27 апреля сего года произошло событие, ознаменовавшее новый этап в жизни нашей больницы. В этот день мы сделали одному из местных жителей первую у нас операцию аппендицита. Сколько-нибудь убедительно объяснить, почему это столь частое у белых заболевание совершенно не встречалось среди местного населения, мы не в состоянии. Возможно, что данный случай следует рассматривать как исключение и причиной его явилась временная перемена питания. Многие из местных жителей, в особенности же те из них, что живут в более крупных населенных пунктах, питаются теперь уже не исключительно растительной пищей, как то было раньше (бананы, маниок, игнам, таро, сладкие бататы и различные плоды), а в какой-то части уже — сгущенным молоком, консервированным маслом, мясными и рыбными консервами и хлебом.

Что же касается времени появления здесь рака, этой второй сопутствующей развитой культуре болезни, то его нельзя определить для нашего края с такой точностью, как время появления аппендицита. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что здесь раньше совершенно не было рака, потому что микроскопическое исследование всех диагностированных опухолей, могущее определить их природу, мы начали делать всего каких-нибудь несколько лет назад. Мой собственный опыт начиная с 1913 года позволяет мне утверждать, что если за это время и могли иметь место случаи нераспознанного рака, то их было ничтожное количество и что только с течением времени они участились. Однако и по сей день болезнь эта здесь не получила такого распространения, как у белых — в Европе и Америке.

Есть основания сопоставить это обстоятельство с употреблением исконным населением этого края соли. В прошлом в его распоряжении было только то небольшое количество соли, которое добывалось из моря. Торговля ею производилась с большими ограничениями. Купцы посещающего побережье племени должны были передавать ее купцам соседнего племени, жившего выше по реке. Таким образом мешки с солью переходили и дальше — от племени к племени и в конце концов поступали в отдаленные районы, причем купцы отправляли туда соль только после того, как вся территория, занятая их племенем, бывала ею обеспечена, старейшины же взимали за прохождение ее сквозь их край большие пошлины. При такой системе соль никак не могла продвинуться больше чем [276] на двести километров в глубину страны. По рассказам стариков, которых во время моего первого пребывания здесь мне довелось встретить, в прежнее время в отдаленных районах вообще не было соли.

Положение это изменилось, когда начиная с 1874 года в этом краю стали появляться белые, которые взяли торговлю солью выше по реке в свои руки. С тех пор соль стала поступать из Европы в мешочках по нескольку килограммов весом. И все же во время моего первого пребывания в Ламбарене соль стоила еще так дорого, что она всюду с успехом могла заменять деньги. Когда кому-то из белых приходилось ехать по реке или идти пешком по тропам девственного леса, то в дорогу человек этот обычно брал не деньги, а соль, равно как и привезенные из Америки листья табака, чтобы выменять на нее в деревнях бананы и маниок для гребцов или носильщиков. Лишь постепенно потребление соли начало возрастать. И теперь еще черное население страны потребляет ее значительно меньше, нежели белое. В больнице у нас находящиеся на питании пациенты получают всего по нескольку граммов соли в месяц и довольствуются этим ничтожным количеством.

Таким образом, весьма возможно, что в прошлом до чрезвычайности редкие, да и теперь еще не очень частые случаи заболевания раком стоят в связи с полным отсутствием в питании соли в прежнее время и очень умеренным ее потреблением в настоящем. Как это ни удивительно, но у себя в больнице мы до сих пор не сталкивались, еще ни с одним случаем рака.

Наряду с этим надо отметить, что распространенные среди белого населения инфекционные болезни появляются здесь все чаще и чаще. Нельзя с уверенностью сказать, был ли туберкулез и раньше так распространен здесь, как сейчас, или он распространился с годами. Судя по моим наблюдениям, число случаев туберкулеза здесь значительно выросло после первой мировой войны.

В ближайшем будущем я собираюсь поехать в Европу. Хорошо, если бы мне посчастливилось более или менее спокойно и сосредоточенно поработать там над рукописями, завершить которые я считаю себя обязанным, и привести хоть сколько-нибудь в порядок мою переписку.

На время моего отсутствия строительные работы возглавит Эмма Хаускнехт, которой окажет посильную помощь доктор Перси. Будет у нее и еще одна опытная помощница — швейцарка Верена Шмид. Место г-на Эрвина Матиса займет один наш давний знакомый эльзасец: закончив свою работу в лесоторговой фирме, он собирался было уже возвращаться в Европу, но отложил свой отъезд, чтобы нам помочь.

Я с радостью обнаружил, что земляные работы, руководить которыми труднее всего, ко дню моего отъезда в значительной части своей уже завершены. Закончена и большая часть работ по бетонированию. Таким образом, речь будет преимущественно идти о наблюдении за строительством домов. Это позволит в течение всего сухого времени года — с начала июня и до октября — использовать большую часть наших трудоспособных больных для работы на плантациях и в саду. [277]

Какие дополнительные работы надо будет сделать в деревне для прокаженных, я смогу определить лишь по возвращении из Европы (до конца этого года) — и тогда же начну их.

Будничный день в Ламбарене

Строки эти я пишу, сидя за столом в большой приемной, и стараюсь не обращать внимания на царящий здесь шум. Каждую минуту меня отрывают различными вопросами. Приходится то и дело вскакивать с места и давать какие-то указания. Но писать в таких условиях я уже привык. Для меня важно быть в это время в больнице, на своем посту, чтобы видеть и слышать все, что там происходит, и нести ответственность за все. У меня хорошие врачи и сиделки. Нас, врачей, здесь в настоящее время пять. Один из моих коллег работает здесь два года. Среди моих помощниц есть несколько таких, кого можно причислить к «старожилам». Они основательно знают свое дело и сохраняют верность выработавшимся у нас здесь традициям. Недавно одна наша сиделка-голландка поразила нас известием, что исполнилось ровно двадцать лет с тех пор, как она приехала сюда в первый раз. У другой сиделки, родом из Эльзаса, стаж еще больше: она трудится в Ламбарене тридцать четыре года.

Из десяти сиделок, приехавших сюда в помощь врачам, четыре занимаются ведением хозяйства, работают в кухне, в саду, ухаживают за курами и другой нашей живностью. Работами на плантации руководит г-н Винь, в прошлом пастор, который из своих поездок в Европу и Америку нередко привозит сюда все новых «добровольцев». Мы прозвали его «свалившимся с неба помощником».

Среди нашего медицинского персонала двенадцать человек негров. Подготовили их мы сами. Двое или трое из них работают самостоятельно в лаборатории или еще на какой-нибудь должности. Остальные помогают нашим прибывшим из Европы сиделкам. Старейшие из этих лекарских помощников работают у нас уже больше двадцати пяти лет. Примерно столько же времени здесь находятся и оба наши повара-негра.

Старейшие из лекарских помощников пользуются авторитетом среди молодых и оказывают нам немалую помощь в деле воспитания их и приобщения к больничной работе. Наша больница может принять двадцать европейцев и триста шестьдесят местных жителей. Деревня прокаженных рассчитана на двести больных. Постройка ее закончена в 1955 году — она заняла у нас два с половиной года. При каждой палате, рассчитанной на две койки, имеется отдельная кухня. Прокаженным предоставлена возможность вокруг деревни сажать бананы. Начиная с 1952 года в нашем распоряжении есть препараты, с помощью которых мы добиваемся успеха в лечении проказы. Это в первую очередь сульфон. Однако есть случаи, с большим трудом поддающиеся лечению, иные же и вовсе не поддаются. Такие больные требуют длительного ухода, и перевязки им приходится делать ежедневно. Имея это в виду, я и построил отдельную деревню для [278] прокаженных. Расположена она на холме в двадцати минутах ходьбы от нашей старой больницы. Одна из сиделок работает там с утра и до вечера. Помимо проводимой ею лечебной работы она. является еще и «бургомистром» этой деревни. Менее значительные палавры она разрешает сама, ибо уже имеет в этом отношении известный опыт, более же серьезными приходится заниматься мне самому.

Для детей, рождающихся от родителей-прокаженных, равно как и для зараженных проказой мальчиков и девочек, в деревне имеется специальная школа. Руководит ею один из прокаженных, обладающий для этого и способностями, и достаточными знаниями. Занятия в этой школе происходят на открытом воздухе в тени пальм и под пение птиц.

Среди больных с тяжелыми формами проказы есть несколько таких, которые находятся у нас уже в течение трех лет. Все, что мы можем для них сделать, — это ежедневно перевязывать им раны, содержать их в более или менее удовлетворительном состоянии, облегчать им страдания и обеспечивать их уходом и приличным питанием.

Порою мы бываем приятно поражены, видя, как в результате регулярного ухода у некоторых больных наблюдается улучшение, значительно превосходящее все то, что мы могли ожидать.

Наша больница является хирургическим центром для большого лесного района. Всем нашим врачам приходится заниматься хирургией. Три раза в неделю по утрам производятся операции. Больных, требующих неотложного хирургического вмешательства, мы оперируем сразу же по прибытии. Грыжи, преимущественно ущемленные, занимают среди хирургических заболеваний одно из первых мест. Каждую неделю мы делаем в среднем от десяти до двенадцати операций, не считая большого числа мелких хирургических вмешательств.

С тех пор, как лесоповал здесь механизирован, нам приходится также иметь дело с тяжелыми травмами. По временным импровизированным дорогам, проложенным для того, чтобы перевозить тяжелые бревна, продвижение тяжелых грузовых машин и тракторов сопряжено с большими трудностями, в особенности тогда, когда после сильных тропических ливней земля становится скользкой. Несчастные случаи имеют место и тогда, когда шоферы-негры не соблюдают правил движения. Тяжелые костные переломы отнимают у нас немало сил. По счастью, приобретенный нами превосходный рентгеновский аппарат, специально приспособленный для работы в сыром тропическом климате, облегчает нам лечение этих травм. Приобретение лекарств для всех наших больных требует от нас больших затрат. С не меньшими расходами связано и содержание значительного числа находящихся у нас на излечении людей. В среднем у нас каждый день бывает до четырехсот едоков. Приходится также подкармливать и родственников того или иного больного. Они везли его к нам в каноэ или несли по лесным тропам и ждут теперь его выздоровления, чтобы тем же способом доставить его домой.

Еды для больных мы никакой не готовим. Это было бы слишком обременительно для нас, и к тому же наши черные пациенты не оценили бы [279] наших усилий. Они принадлежат к различным племенам, а каждое племя питается по-своему. Поэтому мы выдаем им только продукты, приготовляют же их они сами. Еду свою они варят в железных котелках, подвесив их над небольшим, разведенным перед хижиною костром. Под койкой у каждого всегда есть запас дров, которые они заготовляют где-нибудь неподалеку в лесу. Каждые два дня им всем выдается определенный паек. Иногда это бананы, иногда маниок, но чаще всего рис. Бананы и маниок нам привозят в достаточном количестве из окрестных деревень. В пищевой рацион помимо этого входят также соль и вяленая или соленая рыба. О жирах заботиться не приходится: орехи нескольких сотен пальм, растущих на территории больницы, обеспечивают ее необходимым количеством масла.

Рис, равно как вяленая или соленая рыба, привозной. В Габоне начинают, правда, уже сажать рис, но его пока еще недостаточно. У нас всегда должен быть запас примерно в двадцать тонн для наших больных и обслуживающего персонала из местного населения — на случай голода. Последнее время мы не имели возможности пополнить наш запас купленным в факториях рисом. По непонятным для нас причинам привоз его прекратился. Были дни, когда я вынужден был кормить моих больных исключительно бананами и маниоком, а ведь ежедневно нам необходимо до тысячи килограммов бананов либо такое же количество маниока. Где бы я мог их раздобыть и как бы доставил в больницу из отдаленных деревень? Если бы за последнее время в нашем округе не проложили несколько шоссейных дорог и если бы местная администрация не пошла нам навстречу и не предоставила в распоряжение нашей больницы большой грузовик, я был бы вынужден отправить моих пациентов домой. Теперь на этом грузовике мы привозим бананы и маниок из деревень, расположенных в расстоянии от двадцати до тридцати километров от нас. Жители их бывают предупреждены о дне нашего приезда и к этому дню откладывают нам спелые бананы.

Сегодня утром одна из наших помощниц (взяв с собой необходимую сумму) уехала на грузовике, чтобы сделать очередную закупку. Она ездит так каждые два или три дня. Ее сопровождает кто-нибудь из мужчин; на коленях у него весы: бананы и маниок покупаются на вес. Сиделка и ее помощник-негр — люди достаточно сведущие в хозяйстве, и хитрым торговцам не удается навязать им переспелый или испорченный маниок. Покупать маниок (тестообразную массу, получаемую из корней кустарника) бывает рискованно оттого, что он продается в виде обернутых листьями свертков. Чтобы проверить качество маниока, свертки эти необходимо бывает развернуть.

Сейчас вот, в то время как я пишу эти строки, помощница моя возвращается из поездки с запасом маниока, которого нам должно хватить на два дня. Послезавтра она поедет снова, но уже в другое место. Питание наших больных, когда мы кормим их исключительно маниоком и бананами, обходится нам значительно дороже, чем когда мы имеем возможность добавлять к ним еще и рис. [280]

Повышение цен на все продукты ощущается здесь так же, как и в Европе. Я заметил, что за этот год цены у нас возросли по меньшей мере на двадцать процентов. Больше всего вздорожали как раз бананы и маниок.

Прочие работы, помимо врачебной, играют в нашем деле большую роль. Количество больных возрастает год за годом. Чтобы разместить их, необходимо строить новые бараки. На этих днях мы заложили бетонный фундамент еще одного барака, рассчитанного на двадцать коек.

К тому же надо делать текущий ремонт в сорока восьми больничных бараках и в пятнадцати домах деревни для прокаженных. Последнее время трое плотников из числа местных жителей заняты этой работой каждый день. В мои обязанности входит обеспечить их деревом, листовым железом, винтами и гвоздями — всем, что им может понадобиться как для этого ремонта, так и для всякого другого, проследить, чтобы они делали все так, как положено, и не слишком подолгу отдыхали.

К моему большому огорчению, искусный плотник Моненцали, построивший мне больницу и деревню для прокаженных, несколько месяцев тому назад меня покинул. Ему исполнилось шестьдесят лет, и он считает, что теперь у него есть право пожить спокойной жизнью в родной деревне, где единственной его заботой будет ухаживать за садом, который завели его родители и жена. Не могу противиться, чтобы он последовал обычаю, которого сам я для себя не приемлю. С 1924 года человек этот служил мне верой и правдой, и за это я безмерно ему благодарен. Мое предложение, чтобы он взял на себя только руководство работой трех плотников из окрестных деревень, а сам не брался даже за инструмент, он отверг. С его уходом жизнь моя здесь становится еще труднее. Придется теперь уделять несколько часов в день работам, от которых он до сих пор меня избавлял.

Случай, однако, мне помогает: один из наших гостей, знающий толк в строительном деле, берет на себя ремонтные и восстановительные работы; он заменяет меня и освобождает от необходимости быть на площадке. Дело доходит даже до того, что он продлевает свое пребывание у нас, с тем чтобы мне помочь. Больничные здания соединены между собою множеством дорожек, которые тоже необходимо поддерживать в хорошем состоянии. Местность холмистая, и поэтому в период дождей дорожки эти размываются и по ним становится невозможно ходить. Нам приходится их ремонтировать и, для того чтобы можно было содержать их в хорошем состоянии, обеспечивать своевременный отток дождевой воды.

Прошлой осенью мы предприняли даже постройку настоящей дороги для грузовых машин. Протяженность ее — пятьсот метров. Она связывает нашу больницу с шоссе, которое проходит от Либревиля до Ламбарене и оттуда — до Браззавиля. Теперь едущие в грузовиках по этой дороге больные могут быть доставлены прямо к нам в больницу. До этого приходилось снимать их на носилках с машины и нести в больницу по узенькой, идущей вдоль реки тропинке. Для того чтобы уберечь [281] эту дорогу от размыва в дождливое время года, мы сделали насыпь высотою в полтора метра. Для этого пришлось подносить вручную много кубических метров земли. Мы были поставлены перед необходимостью потребовать от наших работоспособных больных большого физического напряжения. Но эта соединительная дорога чрезвычайно облегчает нам подвоз бананов и маниока. На больничной плантации произрастают только плодовые деревья. Нам нет смысла самим выращивать бананы и маниок. Пришлось бы положить на это немало сил, ибо то и другое требует повседневного ухода. К тому же нам это было бы невыгодно, потому что никак нельзя быть уверенным, что пациенты наши не станут собирать урожай по ночам. Вместо этого мы за какой-нибудь год создали большой плодовый сад. Это единственная возможность иметь фрукты как для нас самих, так и для наших больных, так как жители местных деревень снабжать ими нас не могут. Они вообще не сажают никаких фруктовых деревьев, потому что постоянно приходится считаться с возможностью, что настанет день, когда всей деревне придется переселяться на новое место. К тому же в нашем районе плодовые деревья требуют такого ухода, какой местное население им пока еще не в состоянии дать. В нашем плодовом саду есть апельсины, пампельмусы (грейпфруты), манго, авокадо. Раньше здесь был девственный лес. Мы расчистили этот участок, возделали и с каждым годом неуклонно его расширяем. Пять лет тому назад мы думали, что можем уже удовлетвориться достигнутым. Но такое состояние продолжалось недолго, мы увидели, что девственный лес вовсе не собирается оставить за нами отнятую у него территорию и что борьбе нашей с ним не будет конца.

На экваторе не бывает зимы. Круглый год здесь все зеленеет и растет. Деревья и кусты не теряют листьев, все растения продолжают цвести. Семена, упав на землю, немедленно пускают ростки. «Авангарды» девственного леса — это лианы; они подползают по траве к плодовым деревьям и обвивают их так плотно, что через несколько недель могут совсем задушить. Если вы долгое время. не заглядывали в какой-нибудь отдаленный угол сада, то может случиться, что, придя потом, вы обнаружите там задушенные лианами деревья. Иные же бывают насквозь изъедены паразитами. Среди травы прорастают занесенные туда птицами и ветром семена деревцов и кустиков, и в землю уходят очень глубокие и мощные корни. Само растение едва достигает двадцати сантиметров, но его уже немыслимо вытащить из земли: корни не поддаются. Приходится выкапывать их один за другим лопатой. Высокая трава дает возможность этому «миниатюрному лесу» вырасти прежде, чем его успевают заметить. Горе той плантации, на которой это буйство природы вовремя не обнаружено и не приостановлено энергичным вмешательством человека. Так, однако, случилось и с нашим садом.

У нас просто не хватало сил делать все необходимое в больнице и — одновременно — на плантации. И вот нам пришлось повернуться к лесу спиной, а, возвратившись на прежние позиции, мы увидели, что они уже захвачены и теперь их надо отстаивать вновь. В течение нескольких [282] недель человек пятнадцать рабочих занимались только тем, что выкапывали достигшие уже тридцати сантиметров высоты кусты и приземистые деревья, которых выросло немало среди травы. Если все пойдет хорошо и мы сумеем их выкопать, то это будет означать, что нам удалось отстоять по меньшей мере четыре пятых нашей плантации. Для того чтобы быть уверенными, что и впредь мы сохраним все занятые нами позиции, нам приходится еще в течение долгого времени считать наступление на лес самым важным для себя делом, ибо, ведя его, мы защищаем разбитый нами плодовый сад.

Надеюсь, что эти коротенькие заметки о масштабе нашей работы в больнице и на ее территории дадут некоторое представление о том, как растет наше дело. От всего сердца благодарю я за сочувственное отношение к нему и за то содействие, которое нам непрестанно оказывают наши друзья.

О дождях и хорошей погоде на экваторе

О дождях и хорошей погоде говорить здесь не принято. Ни у кого нет барометра, чтобы узнавать, какая погода нас ждет завтра. Да никому здесь и не нужны предсказания погоды. Она не сулит никаких неожиданностей: в то или иное время года дни мало чем отличаются друг от друга. Отчего же это происходит?

Каждый знает, что такое тропики. Это те широты, на которых солнце находится в зените, продвигаясь летом в северном полушарии к северу, а зимою в южном — к югу. Пространство между этими двумя тропиками носит название тропической зоны. К северу от тропиков погода обусловлена взаимодействием притока теплого воздуха из тропической зоны и притока холодного — из-за полярного, круга. От заранее неопределимой и постоянно меняющейся плотности облаков и от выпадающих при этом осадков, а также от взаимодействия холодного и теплого морского течения и зависит погода в упомянутых умеренных зонах.

В тропической зоне все обстоит иначе. Здесь наличие или отсутствие дождей и температура воздуха обусловлены исключительно прохождением солнца между обоими тропиками. Дело в том, что продвижение солнца к северу или к югу по причинам, которые не до конца еще нам ясны, сопровождается скоплением огромной массы дождей. Дожди эти проливаются над теми районами, над которыми солнце в это время стоит в зените. Как только оно начинает двигаться дальше, период дождей кончается и наступает сухое время года.

Меж тем как несколько севернее и южнее экватора существует только два времени года — лето и зима, которые связаны между собою двумя периодами перехода одного в другое — весною и осенью, — у нас бывает два раза в год лето и два раза зима, или, вернее, два раза сухое и два раза дождливое время года. Когда на севере лето и когда солнце, [283] отдалившись от экватора, находится в северном тропике и вся масса дождей передвигается к северу, у нас наступает сухое время года. В дни осеннего равноденствия солнце вновь возвращается к экватору и, перейдя его, движется дальше к югу. Образовавшаяся дождевая облачность обрушивается на нас в октябре и ноябре тяжелыми грозами. На рождестве солнце уходит дальше всего к югу. Поэтому у нас опять наступает сухой сезон. Во время весеннего равноденствия солнце возвращается снова к экватору. Это приводит к тому, что снова разражаются грозы и длятся до тех пор, пока солнце снова не оказывается на севере. Тогда снова наступает сухое время года. Оттого, что Ламбарене расположена не прямо на экваторе, а примерно в шестидесяти километрах к югу от него, сухое время года, связанное с продвижением солнца на север, выражено здесь гораздо явственнее, чем период дождей, вызванный его продвижением на юг. Сухое время года длится здесь четыре месяца — июнь, июль, август и сентябрь, тогда как период дождей занимает всего два месяца — декабрь и январь.

Удивительно, до какой степени обособлено разграничение этих периодов в северном и южном полушарии. Может, например, случиться, что кто-нибудь из миссионеров отправится в сухое время года в один из пунктов, расположенный к северу от экватора, до которого всего несколько дней пути, и попадет там в северный период дождей: если же он отправится в такое же путешествие, когда у нас уже наступил период дождей, то через несколько дней он попадает в северное сухое время года.

Удивительно и до сих пор еще не ясно, почему у нас, возле экватора, не бывает непрерывных дождей. Весь дождливый сезон сводится здесь к тому, что раза три в неделю между четырьмя часами пополудни и шестью часами утра разражается сильная гроза. Утром и в полдень дожди выпадают редко, и еще более редки здесь дни, когда с утра до вечера идет дождь. За весь прошлый год я насчитал лишь шесть таких дней, да и те были не сплошь дождливыми. Обычно дождь идет только ночью, днем же почти всегда бывает хорошая погода, словом, так, как всем нам хочется в детстве. Если ночью прошла гроза, то маловероятно, что на следующую ночь она разразится снова. За такой грозой никогда не следуют дождливые дни, напротив, через несколько часов она неизменно кончается.

Совсем иначе обстоит дело к северу от нас, в Камеруне. Там дождь идет иногда непрерывно по целым неделям.

Итак, наличие той или иной погоды обусловлено у нас тем, что Ламбарене расположена в южном полушарии, но вместе с тем чрезвычайно близко к экватору.

Вот из каких периодов состоит наш год: Новый год у нас приходится на короткий сухой сезон. За ним следует лето. Рождество, когда солнце дальше всего уходит на юг, — это наш Иванов день. Этот короткий сухой сезон не обходится, однако, без дождей. То в одном, то в другом месте разражаются грозы. Стоит сильная жара, которая с каждым днем [284] возрастает. Февраль — это наш август. В конце февраля, а иногда и несколько раньше, начинаются наши осенние дожди. Холоднее, однако, не становится, напротив — все теплее. Во время весеннего равноденствия солнце стоит прямо над экватором. Обычно в эти месяцы наступает безветрие. Целыми днями не шелохнется ни листика. Ужасающая духота стоит и ночами, оттого что оседающие на землю обильные испарения не дают ей остыть.

Частые грозовые ливни, приводят к тому, что уровень воды в реке поднимается и она выходит из берегов. Но разливы рек никого здесь не беспокоят. Вода не может затопить поля и луга, не может размыть дороги и железнодорожные насыпи просто потому, что всего этого здесь нет. Селения же располагаются на холмах.

В конце марта от нас улетают ласточки; в конце апреля на апельсиновых деревьях, которые цвели еще в ноябре, начинают созревать плоды.

Ближе к середине мая начинаем приглядываться поутру к облакам, которые должны возвестить наступление сухого времени года. Обычно 15 мая их можно уже бывает увидеть. В тот же день, часов около одиннадцати утра, ощущаешь легкий, длящийся всего какие-нибудь четверть часа прохладный ветерок, дующий с юга. Томительной жары остаются уже считанные дни. Грозы становятся все реже. К тому же теперь в них больше всего бури, молний, раскатов грома, а дожди идут далеко не всегда. В первой половине июня все кончается. С этой поры легкий, прохладный южный ветерок дует все чаще и чаще.

Это значит, что пора возделывать огород! Огород здесь существует только в сухое время года. В пору же гроз ливневые дожди прибивают растения к земле, и они гниют. Значит, надо спешить! Огород должен принести урожай раньше, чем хлынут октябрьские дожди, иначе все труды ваши будут напрасными. Сколько раз случалось, что капуста у нас сгнивала прежде, чем удавалось сварить из нее первый суп, ибо начинались дожди, а кочаны еще не успевали созреть!

Картофель нам здесь сажать не приходится. Если даже он и начинает расти, то весь уходит в ботву и все равно не набирает клубней. Не созревают здесь и злаки. Не приходится думать и о винограде. Посаженный у нас горох тоже не дает плодов.

Поэтому мы сажаем только салат, бобы, капусту, редиску, морковь и помидоры, хоть тем и редко удается окончательно созреть. Часто, однако, бывает, что присланные из Европы семена портятся от сырости, несмотря на то что они поступают к нам в тщательно закупоренных пробирках. Тогда мы теряем две или три недели: приходится выпрашивать у кого-нибудь новую рассаду. Когда нет дождей, то поливать огород надо каждый день. Поэтому мы стараемся разбивать наши грядки по возможности ближе к реке. За поливкой же непременно надо следить самим, ибо негры, которым мы поручаем эту работу, обычно ограничиваются тем, что лишь кое-как побрызжут на грядки водой. [285]

Плантации бананов и маниока от ливней не погибают, и урожай с них можно собирать круглый год. Что касается маниока, то съедобен не плод его, а только образующий клубни корень.

Кукурузу сажают в начале обоих дождливых сезонов, и она успевает созреть до того, как сезон этот окончится. Едят ее в зеленом виде, как овощи. Она нам заменяет горох.

Масличная пальма и хлебное дерево плодоносят с октября по июнь. Во время сухого сезона спелые плоды на них — редкость.

Старая крестьянская поговорка «Солнце на лето, зима на мороз» сохраняет свое значение и для этих мест, хотя самый короткий день у нас — Иванов день. В этот день солнце дальше всего клонится к северу. Правда, разница между коротким и длинным днем составляет всего каких-то двадцать минут. После Иванова дня здесь, так же как и в Европе, по нашим представлениям, становится несколько прохладнее. В эту пору в больничных бараках приходится на ночь закрывать ставни и двери, потому что к утру больные зябнут, несмотря на то что и ночью температура немногим ниже 20 градусов. И лишь очень редко бывают такие прохладные дни, что мне приходится надевать мою защитного цвета куртку. Обычно же здесь ходишь в одной рубашке.

По отношению к нашему лету и нашей зиме не все растения ведут себя одинаково. Многие из них цветут как раз в начале зимы, а в конце зимы приносят плоды. Из таких вот зимних деревьев самым важным является дерево манго с его большими грушевидными плодами. Съедобна в них только волокнистая мякоть, которая тонким слоем окружает крупную косточку и вкусом несколько напоминает фисташку.

В конце июня на реке начинают обнажаться песчаные отмели. Обычно в Иванов день мы можем разводить костры на только что показавшемся из воды кусочке берега. Так как в это время года болота и мелкие речонки пересыхают, вся рыба вынуждена уходить. Потом, в июле и августе, в обмелевших реках устраивается большая рыбная ловля сетями и неводом. Ловят при этом главным образом средней величины карпов, которых потом вялят на больших кострах.

Несмотря на то что в это время года месяцами не бывает дождя, леса все такие же зеленые. Трава тоже не высыхает. Воздух здесь постоянно влажен, и почва эту влагу хранит. Смена листьев на деревьях здесь происходит не сразу. Они опадают на протяжении всего года, и все время набухают и распускаются новые почки. Деревья никогда не стоят голыми. Можно видеть, как иные из огромных ветвей могучих хлопчатых деревьев покрыты листьями и на них уже зреют плоды, в то время как другие ветви того же дерева только еще начинают зеленеть и цвести.

С конца июля и до конца августа небо редко бывает голубым. Все это время оно серое, как у нас в Европе в хмурый ноябрьский день. Часто днем становится так темно, что нет возможности читать и писать.

В августе солнце начинает снова пробиваться сквозь тучи. В конце сентября по вечерам дожди едва моросят. Но живешь в постоянном страхе, как бы они не стали сильнее. Нам нужны еще две недели, чтобы [286] собрать урожай с огорода. Как только хлынут ливни, мы начинаем поедать нашу капусту, как бы малы ни были кочаны. Мы знаем, что все сгниет.

У нас нет возможности хранить уродившиеся овощи и плоды. С завистью вспоминаем мы о том, как дома у нас крестьяне хранят картофель и капусту в погребах и перекладывают яблоки и груши соломой. Именно оттого, что здесь нет возможности делать запасы продуктов, местному населению никак не удавалось приобщиться к культуре! Ему постоянно приходилось бороться за то, чтобы обеспечить себе необходимое пропитание. Но вместе с тем у него нет и тех тяжелых забот о нем, которые достаются на долю европейцев. Неурожаев здесь вообще не бывает. Тот, кто сажает у себя бананы и маниок, добросовестно выпалывает сорняки и умеет уберечь свои посадки от нашествия диких кабанов и слонов, может быть уверен, что соберет урожай. Однако земля в тропиках в отличие от нашей не дает возможности вырастить то, чем мы привыкли питаться. Ничто не может заменить картофеля и овощей. Поэтому люди здесь по сути дела не получают полноценного питания, и это обстоятельство усугубляется тем, что здесь нет ни масла, ни сыра. Из-за мух цеце нет возможности держать молочных коров. Да и козы дают молоко тогда лишь, когда уход за ними берет на себя европеец, когда он тщательно оберегает их от чесотки, которая, распространившись, может уничтожить целые стада.

Уже к началу сентября приток прохладного воздуха с южного полюса окончательно прекращается. Как только проходят первые октябрьские ливни, жара снова становится непереносимой. С тревогой спрашивает себя тогда каждый из нас, как он перенесет предстоящие восемь месяцев жары. С севера к нам уже прилетают первые ласточки. Прилет их напоминает нам о людях, у которых сейчас еще больше забот, чем у нас, ибо им приходится искать защиту от холода. Который раз рассказываю своим неграм о том, как нелегко живется людям в Европе из-за того, что им целый день приходится поддерживать в доме огонь и покупать для этого много дров. Они слушают меня — и не понимают. Они не могут представить себе, что там, в Европе, нет такого леса, откуда каждый может взять столько дров, сколько душе угодно.

На рождестве, когда украшенная свечами пальма заменяет нам рождественскую елку, мы тоскуем по опушенному снегом лесу и покрытому белой пеленой тихому полю. Оттого, что в тропиках природа не знает никогда Тишины, живущим здесь людям неведома сосредоточенность. И если мы здесь устаем гораздо больше, чем в Европе, то причина этого кроется не только в том, что мы страдаем от солнца и от жары, но также и в том, что окружены здесь не знающей покоя природой. [287]

Африканские охотничьи рассказы

Я никакой не охотник. Но за столом у себя мне довелось слышать от находившихся у нас на излечении лесоторговцев столько всяких охотничьих историй, что я теперь и сам могу ими поделиться с другими. Тем более, что некоторые из этих историй я слышал по нескольку раз. Легче всего охотиться на обезьян. Забравшись на верхушку дерева, обезьяна чувствует себя в такой безопасности, что дает волю свойственному ей любопытству и, когда в нее прицеливаются из ружья, даже не шевельнется. Более того, завидев охотника, она начинает кричать на него, делать ему гримасы и тем самым становится еще более удобной мишенью. Охотятся на обезьян из-за мяса, которое вкусом своим напоминает козлятину. Есть особый вид черных обезьян, на которых до последнего года охотились из-за их меха, который был очень моден все это время в Париже. Оказывается, это вообще единственный по-настоящему иссиня-черный мех, который не надо подвергать окраске. Узнал я об этом от одного сирийского купца, специально приезжавшего в Африку скупать шкуры черных обезьян. В настоящее время, однако, мех этот вышел из моды, и черные обезьяны могут жить спокойно.

Совсем нелегкое дело — охотиться на так называемых человекообразных обезьян, на шимпанзе и горилл. Даже самый храбрый охотник и тот не захочет иметь с ними дело. Стоит только им увидеть, что их заметили, как они сразу же переходят в нападение и, прежде чем охотник успевает схватиться за ружье, впиваются ему в горло. Если это взрослые особи, то человеку их не осилить. Иногда это настоящие чудовища ростом в два с половиной метра с могучими лапами. Кисть убитой несколько лет тому назад в районе Среднего Конго гориллы весила пять килограммов. Эти обезьяны обычно убивают ненавистного им человека, перекусив ему горло.

Случается, однако, что обезьяны эти вовсе не трогают человека: надо только, чтобы он успел застыть в неподвижности. Одному из моих знакомых белых, который с караваном носильщиков доставлял в расположенные к северу от Ламбарене отдаленные пункты рис, табак и соль, как-то утром, когда его люди поднимали на спины мешки с грузом, готовясь в путь, надоело их ждать, и он отправился вперед по хорошо знакомой ему лесной тропе. Неожиданно на повороте тропы он столкнулся с парой горилл, державших за руку детеныша, совсем как вышедшее на прогулку городское семейство. Снимать с плеча ружье было уже поздно. Да в этом и не было нужды. Путнику нашему ничего не оставалось, как замереть на месте, насколько это позволяла охватившая его дрожь. Все трое — отец, мать и дитя — пристально на него смотрели. После того как их первое любопытство было удовлетворено, малыш отпустил руку матери и потянулся к пуговицам нашего путника. Пока он играл ими, тот улыбался ему деланною улыбкой, больше всего боясь его напугать. Стоило ему одним неосторожным движением выказать весь свой ужас, как старая горилла тут же разорвала бы его на куски. Так прошло [288] сколько-то времени, после чего горилла-мать снова взяла свое чадо за руку и оттащила его от белого человека, словно говоря: «Хватит тебе смотреть на этого урода». И все трое снова пошли своей дорогой. Несчастный же, доведенный этой паузой до полного изнеможения, долго потом не мог прийти в себя. С тех пор он никогда уже не пускался в путь один на рассвете и всякий раз дожидался каравана.

Другой белый прокладывал на своей территории железную дорогу, чтобы перевозить по ней лес. Придя как-то раз, чтобы осмотреть только что проложенный новый участок, он натолкнулся на четырех шимпанзе: те сидели на рельсах и, по всей видимости, обсуждали смысл учиненного людьми нововведения. Увидев приближавшегося к ним человека, ни один из них даже не шевельнулся, все четыре уставились на пришельца, словно требуя от него отчета за все, что он натворил в их лесу. Подходить к ним ближе он не решился и вынужден был отложить осмотр нового участка дороги до другого дня.

Считается, что в Экваториальной Африке больше всего горилл водится в районах, расположенных в юго-западу от Ламбарене. Именно в этих районах умерший несколько лет назад американский профессор Гарнер занимался изучением языка горилл. Много дней и ночей провел он в тропическом лесу, запершись в железной клетке и подслушивая таким образом звуки, издаваемые человекоподобными существами, которые перекликались между собою над его головой. Несмотря на то что он написал об обезьянах большую статью, я все-таки думаю, что понимал он в этом не больше любого из нас. От знакомства с ним у меня осталось впечатление, что это человек несерьезный.

Местные жители утверждают, что есть места, где можно встретить целые скопища горилл, живущих оседло. В леса, где, по их словам, существуют такие поселения, люди не отваживаются заходить. Как-то раз двое белых, искавших подходящее место для лесоповала, забрели в такой лес. Сопровождавшие их негры заявили, что дальше идти им не положено. Они заверяли их, что лес этот исстари принадлежит не людям, а гориллам. Белые высмеяли эти небылицы и, ожидая, что в таком лесу по всем признакам должно находиться особенно много древесины ценных пород, решили, что отправятся туда и разведают все одни. Кроме двух легких винтовок, оружия при них не было. Пройдя довольно большое расстояние, путники наши повстречали гориллу, которая, однако, при их появлении тут же скрылась. Спустя несколько минут перед ними внезапно появилась пара горилл. И эти тоже, хоть и с некоторым промедлением, но ретировались. Проходит еще несколько минут, и они встречают еще одну пару горилл, но на этот раз уже с детенышем. Тут им пришло в голову, что, может быть, они действительно попали в стойбище горилл. Тем не менее, осмелев после первых двух встреч, они спокойно пошли дальше. Действительно, и эта пара подалась при их появлении назад. Только минуту спустя горилла-отец, чудовищной силы зверь, оставил жену и ребенка и с неистовым ревом двинулся на встреченных им людей. О том, чтобы убежать, не могло быть и речи. По [289] счастью, один из них был опытный охотник, знавший повадки горилл. Дело в том, что горилла приближается на четвереньках, упираясь огромными передними лапами в землю. Подойдя на несколько метров к своей жертве, она внезапно вскакивает и выпрямляется во весь рост, чтобы когтями впиться ей в шею. Этого-то мгновения они оба и ждали и убили гориллу на расстоянии пяти метров, выстрелив ей в голову. Зверь упал. Путники же наши пустились бежать со всех ног назад к своему каравану и раз и навсегда отказались от мысли вырубить этот захваченный гориллами лес.

На слонов у нас охотятся отнюдь не ради слоновой кости. Хоть она и ценится высоко, она все равно не может вознаградить за все трудности, связанные с этой охотою. На слонов охотятся ради их мяса, а также и потому, что те губят банановые плантации. Мясо убитого слона тут же на месте коптят, а потом уже доставляют в деревню, где его продают по высокой цене. Часто, однако, бывает, что, едва проведав о том, что убили слона, к его туше сбегается столько любителей слоновьего мяса, что до копчения дело не доходит. Когда неподалеку от лесозаготовительного участка один из белых пристрелил слона, полторы сотни работавших там черных лесорубов сразу же за него принялись и за два с половиной дня расправились со всей тушей. У одного из них в горле застряла кость, и, так как ему грозило удушье, пришлось немедленно отправить его к нам в больницу. От него-то я и узнал об этом пиршестве.

Профессиональных охотников из местных жителей люди боятся. У негров существует поверье, что, для того чтобы убить слона, надо всякий раз иметь при себе наделенный особой силой фетиш. А, по их представлениям, больше всего силы заключено в куске черепа человека, который убит нарочно для того, чтобы этот фетиш изготовить. Поэтому всегда есть опасность, что черный охотник за слонами пойдет на убийство только для того, чтобы получить этот фетиш. Один белый рассказывал мне, что он знал отличного охотника на слонов, но, хоть тот и не раз оказывал ему услуги, он все-таки не отваживался идти с ним в лес, ибо был убежден, что, для того чтобы добыть себе хороший фетиш, тот способен решиться на убийство.

Обычно считают, что африканского слона нельзя приручить и что этим он как раз и отличается от индийского. Это не совсем так. Мне довелось видеть прирученного слона в районе мыса Лопес; он возил там на плантации тележку и выполнял кое-какие другие работы. Он до такой степени цивилизовался, что достаточно было ударить в созывавший к обеду колокол, как он немедленно прекращал работу. Если, например, он в эту минуту нес в хоботе бревно, то при первом же ударе колокола он тут же бросал свою ношу на землю.

На одной плантации выше Самкиты живет слониха, ей восемь лет.

Зовут ее Софья. Она очень доверчива. Будь у нее хороший хозяин, можно не сомневаться, что он бы сумел приучить ее к работе. Но здесь совсем нет людей, которые могли бы этим заняться, таких, какие есть [290] в Индии. Слониха эта привыкла бездельничать. Это гроза всех садовников, у которых она вырывает с корнем салат и бобы. Иногда она забавляется тем, что десятками вытаскивает из земли какаовые деревья. Есть у нее и еще одна склонность: она опустошает курятники. И вот несколько месяцев тому назад эту упрямицу задумали продать в Европу, в один из зоологических садов. Покупатель тут же нашелся. Софью попели прогуляться на реку, где в это время стоял пароход с мощным подъемным краном. Прогулка пришлась слонихе по вкусу. Но как только ей надо было ступить на трап крана, ей сразу все разонравилось. Было вызвано два десятка грузчиков-негров, которые стали тянуть ее туда и заталкивать. Наверное, им бы и удалось это сделать, потому что Софья от природы существо добродушное и покладистое, но в самый критический момент неожиданно заработал двигатель и из трубы повалил пар. От этого непривычного звука слониха наша встала вдруг на дыбы, а тянувшие и толкавшие ее грузчики разбежались и попрыгали в воду. Один из них споткнулся о корень дерева и получил тяжелый, загрязненный землей открытый перелом голени, так что его пришлось сразу же отправить к нам в больницу. Теперь мы лечим его ногу и надеемся, что нам ее удастся спасти. Софья же преспокойно вернулась домой и продолжает числиться в инвентаре плантации с пометкой: «Софья; слониха; восемь лет; цена двадцать тысяч франков; животное вредное; стоимость месячного содержания сто пятьдесят франков».

На гиппопотамов охотятся тоже ради их мяса. Настоящий охотник никогда не станет стрелять в гиппопотама ради удовольствия. Совершенно бессмысленное дело, например, стрелять в стадо гиппопотамов с речного парохода, как то делают новички. Стоит только ранить бегемота, как зверь этот становится поистине ужасным. Разъяренный болью, он нападает на маленькие лодки и опрокидывает их, для того чтобы потом кинуться на барахтающихся в воде людей и раздробить их своими мощными зубами. Убитые же бегемоты идут ко дну, и выловить их уже нет возможности. Настоящий охотник стреляет в гиппопотама только тогда, когда в его распоряжении достаточно времени и когда обстоятельства позволяют овладеть тушей убитого зверя. Когда мертвый гиппопотам тонет, то проходит не меньше двенадцати часов, пока тело его не раздуется от образовавшихся при разложении газов и не всплывет снова на поверхность воды. Если же бегемот убит в проточной воде, то это означает, что охотнику придется засесть где-то ниже по течению на те же двенадцать часов, а то и больше, ждать, пока туша всплывет, чтобы не упустить эту минуту и вовремя вытащить ее из воды. А если за это время стемнеет, то вполне может случиться, что добыча так и не будет обнаружена и охотник вернется ни с чем. Вместе с тем люди, живущие ниже по реке, все равно рано или поздно ее отыщут и всласть ею поживятся. И даже если мясо к тому времени позеленеет и будет вонять, пиршество все равно состоится. Наши негры не испытывают ни малейшего отвращения к гнилому мясу. Они поедают его с аппетитом, и оно не наносит их организму вреда. Когда недавно приехавшая европейка спросила [291] одного из местных жителей, как это он может есть вонючее мясо, тот ответил:

— Едим-то мы ведь мясо, а не вонь.

Словом, лучше всего было бы убивать гиппопотама, пока он на суше. Однако это очень опасно. Раненый зверь, хоть оп и кажется на первый взгляд существом неповоротливым, сразу же кидается на охотника, а бегает он куда быстрее человека. Поэтому охотник должен быть уверен в своей сноровке, прежде чем нападать на гиппопотама на суше.

Весь день гиппопотам сидит в воде. С наступлением темноты он вылезает на берег, и всякий раз на одно и то же место. Часто бывает, что берег словно отшлифован брюхами взбирающихся на него бегемотов. Поэтому повстречать гиппопотама вовсе не трудно. Но надо иметь мужество его подстеречь.

Так вот жители одной из деревень обратили внимание двоих европейцев, которые прибыли сюда совсем недавно и отнюдь не были опытными охотниками, на гиппопотамов, имевших обыкновение вылезать на берег несколько выше их деревни, и попросили их пристрелить, чтобы полакомиться мясом. На заходе солнца все, черные и белые, туда отправились. Стемнело. На реке заслышалось фырканье приближающихся гиппопотамов. Но когда белые охотники стали о чем-то спрашивать негров, слова их канули в пустоту. Оказалось, что те незаметно удрали. И вот они слышат, как двое гиппопотамов выбираются на берег.

— Ты еще тут? — шепчет один охотник другому.

— Да, — отвечает тот, — но скоро меня не будет.

И когда товарищ его приполз к месту, откуда доносился голос, там никого уже не было. Тогда и сам он последовал примеру остальных и пустился бежать со всех ног, в то время как прибрежный кустарник хрустел под лапами гиппопотама.

Двое других европейцев, также новичков, придумали совсем особый способ охоты. Они обнаружили на поляне следы гиппопотамов и, выбрав два молодых деревца, на которые не стоило особого труда взобраться, решили выждать при лунном свете, пока не появятся звери. Завидев их издали, они храбро влезли на деревья и стали ждать. Однако спустя несколько мгновений один из них начинает вдруг ерзать и стонать.

— Сиди же спокойно, — шепчет другой.

— Не могу.

— Почему это ты не можешь? — Муравьи.

Оказалось, что товарищ его попал на одно из тех деревьев, где живут пресловутые черные муравьи.

— Бегемоты уже тут! Продержись еще минуту!

Но муравьи оказались страшнее. Охотник бросил ружье и вслед за тем спрыгнул с дерева сам, гиппопотамы же, услыхав шум, кинулись в воду.

В течение ряда лет по одному из рукавов реки, сообщавшемуся с озером, ездить было рискованно из-за того, что там укрывался [292] свирепый гиппопотам. Он нападал на каждую проходившую лодку. Уже десять человек сделались его жертвами, а убить его все не удавалось. Но вот однажды по этому рукаву плыл лесоторговец-американец, отправившийся за провиантом для своих рабочих. Для большей надежности он зажал свой заряженный маузер между колен, а сам задремал. Гребцы толкнули его в бок: в пяти метрах от лодки из воды вынырнул гиппопотам, гроза этих мест. Еще минута — и он бы перевернул лодку. Однако американец не сплоховал и всадил ему в голову пулю. Удача эта прославила его на весь округ. Мне едва не достались зубы убитого бегемота: американец хотел их мне подарить в знак благодарности за то, что мы лечили его, когда он был тяжело болен. Но когда он выписался из больницы и уезжал из Африки, он позабыл о своем обещании, а мне было неудобно ему о нем напоминать.

У того же американца было необычайное приключение с буйволом. Он выстрелил в него — и промахнулся. А так как это была последняя пуля, то ему ничего не оставалось делать, как пуститься в бегство. Однако буйвол очень скоро его нагнал. Добрых четверть часа кружили они вокруг дерева. Когда американец уже не мог больше продолжать эту игру, он решил схватить буйвола за рога и повалить так, как американские пастухи валят быков. Он мог на это решиться, потому что сам когда-то был в Америке пастухом и к тому же обладал геркулесовой силой. Однако африканский буйвол не поддался на американскую уловку, и повалить его не удалось. Пляска их продолжалась, пока наконец не подоспели негры; они-то и освободили совсем уже обессилевшего охотника от преследований буйвола.

Однажды американец этот, а с ним еще один белый, с которым они вместе пошли на охоту, заблудились. В течение трех дней переходили они вброд одно болото за другим, и им нечего было есть. Ночи им приходилось проводить под проливным дождем. Когда оба они дошли уже до крайнего изнеможения, одному из их черных спутников удалось определить местонахождение по форме дерева, которое он приметил вдали. Оказалось, что все это время они пробродили у самого края их лесного участка.

Когда его привезли ко мне больным, этот геркулес превратился в настоящий скелет. Мне удалось без труда одному поднять его и положить на носилки.

Все выдающиеся охотники, которых я знаю, люди очень осторожные и, нисколько не смущаясь, рассказывают, как при тех или других обстоятельствах им удавалось избежать опасности и спастись бегством. Все они стараются втолковать новичкам, как осмотрительно надо вести себя на охоте. Немало таких новичков получило, сидя у меня за столом, обстоятельные уроки!

Самое опасное — это преследовать подстреленного леопарда. Позабывший об этом предостережении лесоторговец-итальянец попал недавно в большую беду. Бродя по лугам юго-восточнее мыса Лопес, он неожиданно столкнулся с леопардом и тяжело его ранил, о чем можно было [293] судить по обильно залитым кровью следам. Проискав некоторое время свою добычу, он обнаружил леопарда в маленькой, заросшей камышом котловине. В то самое мгновение, когда охотник увидел, что может еще раз в него выстрелить, зверя заметили и сопровождавшие его негры и принялись громко кричать, чтобы предупредить своего хозяина. Крики эти так разъярили леопарда, что, собрав последние силы, тот бросился на итальянца. Будучи уже не в состоянии выстрелить, он стал тыкать в него ружьем, чтобы зверь впивался в приклад зубами. Так оно и случилось; на прикладе остались следы зубов леопарда. Потом итальянец стал отступать шаг за шагом, парируя, подобно фехтовальщику, все выпады леопарда все тем же прикладом, чтобы за это время подоспели его вооруженные копьями люди. На свое несчастье, он оступился и упал. Разъяренный зверь тут же впился ему в плечо и уже в смертельной схватке, в то время как охотники-негры поражали его копьями, успел разодрать ему плечо до самой кости. Когда после многих дней пути итальянца привезли ко мне, я не был уверен, буду ли в силах спасти ему руку. Спустя шесть недель он, однако, поправился, и я смог его выписать. Но какие неимоверные страдания ему приходилось испытывать, когда мы перевязывали его глубокою нагноившуюся рану!

За несколько месяцев до того мне пришлось лечить негра, на которого леопард напал ночью, забравшись к нему в хижину.

Леопарды испытывают пристрастие к собакам. У одного белого лесоторговца леопард среди бела дня утащил из дома двух собак. Когда собак нет, то он не брезгует и курами. Если он где-нибудь обнаружил курятник, то не отступится, даже если в него в это время будут стрелять. Если его все же прогонят, то через полчаса он возвращается снова. За такую дерзость зверь этот обычно платится жизнью.

К сожалению, есть еще люди, которые охотятся на белых цапель: перья их очень модны в Европе и идут на украшение шляп. Все дальше улетают эти несчастные птицы в глушь, на недоступные ручьи, где можно надеяться, что человек до них не доберется. На реке их теперь уже почти никогда не увидишь.

В море близ берегов мыса Лопес за последнее время получила чрезвычайное распространение охота на китов. В начале июня киты плывут из южных морей на север, ближе к экватору. Они устремляются в более теплые воды, потому что в это время в южном полушарии наступает зима. Богатый рыбой район бухты Мыса Лопес — излюбленное их местопребывание. Здесь-то на них и охотятся норвежские китобои с июня до октября. Китобойным промыслом занимаются моряки из двух маленьких норвежских городов, причем применяют они совершенно новые способы. Маленькие быстроходные суда снабжены особой пушкой, стреляющей большим тяжелым четырехзубым гарпуном, который сразу же убивает кита. Эти маленькие суденышки ходят по морю на двести километров в окружности. После того как кита убьют, его обвивают тросом и доставляют в гавань Мыса Лопес. Там, в тихой маленькой бухте, стоит большое здание, где есть и особые дробилки для измельчения китового жира, и [294] большие железные паровые котлы, в которых из этого жира вытапливают ворвань.

Когда я побывал у норвежских китобоев, меня поразило, что китовый ус, который раньше всегда шел в дело, сейчас, как ни на что не годный, выбрасывается в море. Еще несколько лет назад китовый ус составлял главную выгоду китобойного промысла.

— Что поделать! — говорит мне капитан китобойного судна, — все решает мода. Женщины уже почти совсем отвыкли от корсетов, к тому же вместо китового уса сейчас пользуются стальными пластинками.

Добываемая из китового жира ворвань идет в Европе на изготовление различных составов, которыми смазывают кожи. За последнее время с помощью различных химикалий удается обработать ворвань так, что уничтожается ее отвратительный запах. Это дает возможность изготовлять из нее также и маргарин.

Мясо и кости кита, которые прежде выбрасывали, перемалывают в больших машинах, пропускают сквозь сито и, прибавляя определенные химикалии, делают из них искусственное гуано, которое служит в Европе удобрением для цветов и высоко ценится. И сама ворвань, и гуано до такой степени отравляют в этой маленькой бухте воздух, что спрашиваешь себя, как же сто тридцать человек команды китобойного судна могут выносить это зловоние месяцами.

Море вокруг китобойных судов кишит рыбой, которую привлекают выброшенные за борт китовые отбросы. Десятки крупных акул снуют вокруг.

За месяц обычно удается забить около тысячи шестисот китов. Наготове стоит пароход с железными цистернами, в которых дорогостоящую ворвань повезут в Европу. Иногда, однако, бывает — и неизвестно по какой причине, — что забой очень невелик и люди возвращаются домой почти с пустыми руками. Да и на этот год виды не очень-то благоприятны. За первые две недели забито не больше десятка китов.

Ойембо, школьный учитель в девственном лесу

Когда я первый раз приехал в Ламбарене, там на миссионерском пункте, как я об этом уже говорил в своей книге «Между водой и девственным лесом», работал тридцатилетний учитель по имени Ойембо. Слово «ойембо» означает на местном языке «песня».

Наверное, ни к кому еще такое красивое имя не подходило больше чем к этому учителю-негру. Я сразу же привязался к этому умному, доброму и скромному человеку. Он так располагал к себе, что в его присутствии вы испытывали даже некоторое смущение.

Жена его была, как и он, обаятельной и трудолюбивой. А как они сумели воспитать своих троих малышей. Вся семья жила в бамбуковой хижине. Это и была казенная квартира нашего школьного учителя. [295]

Ойембо переводил мои проповеди на местный язык. По субботам он приходил вечером ко мне, чтобы все прорепетировать. Я должен был слово в слово пересказать ему всю проповедь, чтобы в нее не попали какие-нибудь непонятные ему или непереводимые на пангве слова. Как надо было быть осторожным, чтобы не говорить о том, чего негры не в состоянии себе даже представить! Некоторые евангельские притчи приходилось или совсем пропускать, или прибегать к подробнейшим пояснениям, ибо жители Огове не знают, например, что такое виноградная лоза или нива.

В конце войны, когда миссионерскому пункту из-за недостатка средств пришлось сокращать число служащих, Ойембо оставил свое место учителя, чтобы перебраться в родную деревню, расположенную довольно далеко от нас, возле озера, и окруженную лесом. Он уже немало натерпелся и перед тем, так как скудного жалования его было недостаточно, чтобы прокормить себя и семью. Теперь ему надо было найти какой-то заработок. И вот он решил завести плантацию.

Когда в 1924 году я снова приехал в Африку, я встретил Ойембо на побережье. Он только что вместе с другими мужчинами из своей деревни привел по Огове огромный плот и получил за этот плот от голландской фирмы, на которую он работал, немалые деньги.

— Хорошо ты устроился, Ойембо, — сказал я, — ты взялся торговать лесом, а это самый верный способ разбогатеть.

— Да, дела у меня идут неплохо, — как всегда скромно ответил он. Едва успел я спросить его о жене и детях, как он уже должен был снова спешить, чтобы присутствовать при обмере и сдаче привезенного им леса. Мне же надо было идти платить пошлины за прибывшие грузы. Собственно говоря, это было даже хорошо, что нам в этот день не довелось много говорить друг с другом. Ойембо-лесоторговец был для меня уже не тем, чем был Ойембо-учитель. Ведь именно на него-то и возлагали мы такие большие надежды по части просвещения и воспитания детей. Мы ждали, что он покажет своим сверстникам, которые все кинулись зарабатывать деньги, что есть на свете нечто более высокое — благородный самоотверженный труд. Сверстники его, учившиеся вместе с ним в миссионерской школе и выдержавшие выпускные экзамены в тот же год, что и он, пренебрежительно отнеслись к тому, чтобы стать учителями. Перебиваться всю жизнь на скудном жаловании и с утра до вечера иметь дело с упрямыми мальчишками — все это их нисколько не привлекало. А ведь они знали, какой недостаток испытывает колония в учителях-африканцах, а ведь миссионеры усиленно уговаривали их предпочесть дело воспитания подрастающего поколения погоне за деньгами. Однако у каждого из них был свой предлог, своя отговорка, почему полученные в школе знания он должен сейчас в первую очередь применить, работая в Колониальном управлении в качестве простого писца или сыскав себе прибыльное место в одной из лесоторговых фирм. Одному надо было уплатить долги брата, другому — свои собственные, третий собирался купить жену, четвертому деньги были нужны на то, чтобы завести плантацию. [296]

Один только Ойембо не польстился на большие заработки и продолжал заниматься плохо оплачиваемым и тяжелым трудом: он учил и воспитывал детей. Но когда началась война, он тоже поступил работать в лесоторговую фирму и так и остался на этой работе. Я ни в чем его не упрекал, я просто за него огорчался.

Долго носил я в себе эту горечь. Мне не хотелось расспрашивать о моем друге ламбаренских миссионеров, и я ничего о нем не знал. Но всякий раз, когда я проходил мимо стоявшей возле школы для мальчиков хижины, в дверях которой он так часто появлялся, чтобы поговорить со мной, сердце мое разрывалось.

И вот однажды среди миссионеров, как раз тогда, когда я был на пункте, зашла речь об Ойембо.

— Ах, — сказал я, — вот еще один, который погубил себя из-за лесоторговли! О нем я жалею больше, чем обо всех остальных вместе взятых.

— Погубил себя лесоторговлей? — удивился один из миссионеров. — Что вы этим хотите сказать?

— А вот что, — ответил я. — Я тут как-то встретил его в Мысе Лопес. Он пригнал туда вместе со своими односельчанами большущий плот и сдавал его фирме. Да он и сам сказал мне, что работает на лесосплаве.

— Это верно, — ответил миссионер, — работает он на лесосплаве, но все-таки остался верен своему призванию. Сейчас он ведет такую воспитательную работу, какой не вел и в Ламбарене.

И вот что я узнал: вернувшись к себе в деревню, Ойембо уговорил своих односельчан общими усилиями очистить большой участок от леса, чтобы посадить на нем бананы и маниок. Лесоповал — это настолько трудная работа, что местное население старается возделывать поменьше земли, ровно столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду. Именно поэтому оно здесь почти всегда голодает.

Колониальному управлению часто приходится посылать свои черные войсковые части, чтобы заставить население вырубить достаточное количество леса для новых плантаций.

Ойембо же добился у себя в деревне, чтобы люди взялись за эту тяжелую работу, повалили немало деревьев-гигантов и расчистили участок под большую плантацию. Когда война окончилась и лесоторговля возобновилась, плантация начала приносить плоды. К этому времени оказалось, что деревня не только сполна обеспечила продуктами питания себя самое, но получила также возможность продавать лесоторговцам для прокорма их многочисленных рабочих бананы и маниок. Таким образом, благодаря усилиям Ойембо люди эти были привлечены к полезному труду и достигли благосостояния.

Проявив такую заботу о поддержании жизни своих односельчан, Ойембо основал у себя в деревне школу. Он и не подумал обращаться для этого за дотацией в Колониальное управление или просить материальной помощи у миссии. Самому ему было теперь на что жить. Ходившие же в школу дети могли сами заработать деньги себе на пропитание и на книги, так как в свободное время трудились на плантации. Тем [297] самым и плантация постоянно поддерживалась и, более того, расширялась. Наряду с бананами и маниоком там появились также кофейные и какаовые деревья.

Так в этой далекой глуши возникла отличная школа. Ойембо был протестантом. По воскресеньям он ходил в церковь. Воспитывал Ойембо не только детей, но и взрослых. Он сумел убедить их построить новую деревню. Негры живут обычно в бамбуковых хижинах до тех пор, пока те не сгниют и не упадут им на голову. Тогда они спешат собрать необходимые материалы, чтобы быстро соорудить себе новое жилье. Чтобы не утруждать себя слишком большой работой, они стараются сделать эти новые хижины поменьше. Ойембо же и тут добился, чтобы все делалось как следует. За несколько месяцев выросла новая деревня, состоявшая из удобных и просторных хижин.

Мне рассказали, что даже издалека деревня эта на вид отличается от всех остальных. Обычную негритянскую деревню видишь только тогда, когда ты уже находишься на ее территории. Хижины стоят у самой чащи. Вырубить лес вокруг деревни — дело очень нелегкое. И люди обычно удовлетворяются тем, что вырубают деревья на какие-нибудь несколько метров, вместо того чтобы очистить от леса более обширное пространство.

После этого предстоит делать еще значительно более трудную и кропотливую работу: регулярно вырубать кустарник и слоновую траву, которые все время вырастают на месте поваленного леса. Работу эту приходится возобновлять каждый месяц. До чего же быстро людям надоедает этот тяжелый и утомительный труд! Они опускают руки и примиряются с тем, что все продолжает расти, не думая о том, что чаща лишает их хижины всякого притока воздуха и что роящиеся в кустах и в высокой траве комары несут жителям деревни страшную болотную лихорадку.

Авторитет, который Ойембо мало-помалу завоевал среди местных жителей, помог ему добиться того, что вокруг этой, расположенной у самого озера деревни было создано большое свободное пространство.

Конечно, у этого самоотверженного человека в округе нашлось немало противников. Все ленивцы поднялись против него. Пустили даже слух, что он заставляет жителей деревни работать, чтобы обогатиться самому за их счет.

Однако Ойембо одержал верх над своими противниками. И не тем, что убедил жителей деревни своим красноречием. Он никакой не оратор. Он сумел убедить их искренностью своей, каждым своим поступком.

Когда лесоторговля снова в полной мере возобновилась, Ойембо уговорил своих односельчан объединиться под его началом и принять в ней участие. Им и раньше еще доводилось вместе валить лес. Но это была беспорядочная работа. Когда надо было валить деревья, обрубать ветки, скатывать бревна в воду и связывать их в плоты, было немало таких, которые ухитрялись под самыми разными предлогами уклониться от работы. Многие приходили только для того, чтобы получить свою долю задатка, который белый лесоторговец должен был заплатить за обещанный [298] ему лес. О том, чтобы потом доставить его так, как положено, они нимало не заботились. Поэтому не раз случалось, что бревна оставались в лесу и гнили из-за того, что их вовремя не скатывали в воду. Когда же плоты доставлялись на место и когда начинали делить полученные деньги, всякий раз возникали споры.

Под руководством Ойембо все протекало совершенно иначе. Он вел точный учет рабочим дням, равно как и всем полученным суммам. Каждый из работавших лесорубов и сплавщиков был теперь уверен, что ему сполна заплатят все, что он заработал. Вместо хаоса воцарился порядок. Люди стали гораздо больше работать и гораздо больше зарабатывать.

Вскоре после того, как я услыхал об этой предпринятой Ойембо воспитательной работе, он и сам явился в больницу меня проведать. Теперь он снова стал для меня прежним Ойембо. Я выразил ему свою радость по поводу его успехов, и мне очень хотелось побольше услышать о том, чего он добился, от него самого. Однако он был совсем не склонен об этом распространяться. Он стеснялся рассказывать о себе.

Мое намерение посетить его стоящую в ста пятидесяти километрах от Ламбарене деревню так и осталось неосуществленным: перемещение нашей больницы на более обширный участок отнимало столько времени, что мне так и не удалось туда собраться.

Но о том, что град, построенный на горе, как сказано в Писании, не остался скрытым от глаз, я узнал, когда, возвращаясь в Европу, ехал на пароходе. Сидевшие там за столом несколько лесоторговцев, один миссионер и я вспоминали о том, что нам довелось видеть и испытать на Огове. Лесоторговцы без конца рассказывали о том, как они выплачивали лесорубам и сплавщикам-неграм задатки, после чего так и не получали от них обещанного леса, о том, как они покупали плоты, а потом узнавали, что владельцы тут же ухитрялись перепродать их другому и получить деньги от обоих, о том, как вместо обусловленного договором хорошего леса они получали негодный.

— Но, впрочем, — оборвал все эти излияния один из лесоторговцев, — не все они такие. Во всяком случае я знаю одного, который заслуживает полного доверия. Живет он в районе Нкоми. Если вы обратитесь к нему и заключите с ним договор на поставку леса, то можете не сомневаться, что получите лес надлежащего качества и точно к обусловленному сроку. И в то время как другие хотят получить от белых один задаток за другим, этот способен даже отказаться от предложенных ему вперед денег. Мне показалось, что я ослышался, когда я услыхал, что ничего не должен платить, прежде чем лес не будет доставлен на место.

— И зовут этого человека Ойембо, — добавил миссионер.

— Вы угадали, — ответил лесоторговец.

— Об этом Ойембо я могу рассказать вам одну историю, — сказал третий. — Как-то раз, когда мы плыли по озеру на плоскодонной лодке и вдали была видна деревня, поднялась буря. Ветер был встречный. Мы уже потеряли всякую надежду добраться до берега. Чуть раньше или чуть позднее, но волны неминуемо должны были опрокинуть нашу [299] утлую лодчонку, и она уже наполнялась водою. Большинство из бывших с нами черных гребцов совсем не умели плавать, так как были родом из отдаленных районов. Надеяться на помощь из деревни не приходилось. Негры здесь не испытывают особой охоты рисковать жизнью ради других. Да и как могли бы они нам помочь? Пуститься на середину озера в такую бурю можно было только на большой килевой лодке. Сейчас у жителей деревень таких лодок уже нет. У них не хватает терпения их выдолбить. И вот сквозь сетку пробивающего нас до костей дождя я вижу, как от берега отчаливает внушительных размеров лодка и направляется к нам. Подошла она, когда мы уже тонули. Люди эти не удовлетворяются тем, что вытаскивают нас самих из воды, они вылавливают все мои ящики. В деревне нам дают во что переодеться, заботливо устраивают нас на ночлег и хорошо кормят. Старейшина берет меня к себе в хижину, велит доставить туда весь мой багаж и распаковать его, чтобы просушить мои вещи. Видали вы в Африке что-нибудь подобное? На другое утро я собираю и укладываю вещи и вижу, что все до последней мелочи цело. Такого со мной в Африке тоже никогда не случалось. Но самое поразительное было потом! Когда я со всеми прощаюсь, благодарю их и сажусь в свою лодку, которую они сумели спасти, чтобы ехать дальше, я спрашиваю старейшину, сколько я должен жителям деревни за все их труды. На это он мне отвечает, что они только исполнили свой человеческий и христианский долг и что никаких подарков им не надо. Вот какую память оставил о себе в моем сердце Ойембо.

Итак, Ойембо сумел воспитать своих односельчан. Влияние его простирается далеко за пределы деревни.

Да пошлет господь школьному учителю в девственном лесу еще долгие годы жизни на счастье его соотечественникам!


Комментарии

1. На новых врачей ... назову эльзасца доктора Р. Коппа... — Копп Рене Поль (1904 — 1974) родился в Мюнстере. В детстве встречал Швейцера в Гюнсбахе. Учился в школе в Кольмаре. Изучал теологию в Париже. По возвращении был пастором в Страсбурге. Однако истинным призванием его сделалась медицина, которую он изучал по ночам, и в частности хирургия. Ко времени второй мировой воины он окончательно отказался от пасторства и работал хирургом в Бишвиллере (Эльзас). После освобождения Франции д-р Копп решает исполнить свое давнее намерение — проработать два года в больнице в Ламбарене. Он едет туда в марте 1946 г., и вскоре к нему присоединяется жена. По истечении этих двух лет остается работать врачом в Габоне, где проводит двадцать лет, из них восемь (1960 — 1968) — в Порт-Жантиле. С 1968 г. по просьбе д-ра Тренса, возглавлявшего после смерти Швейцера больницу в Ламбарене, соглашается вернуться туда на год и — остается в больнице на всю жизнь, не считая себя вправе покинуть свой пост. Д-р Копп принял на себя всю тяжесть работы и был занят с утра до глубокой ночи. Специализировался он на хирургии проказы. Умер и похоронен в Ламбарене (Cahiers, 1975, XXXII, р. 36; Fischer Е. Zum Gedenken an Dr Rene Корр. — 26. Rundbrief, 1975, S. 25).

2. В качестве гостей здесь перебывали... — Швейцер умел вовлечь в неотложную работу не только персонал и всех сколько-нибудь трудоспособных больных, но и приезжавших в Ламбарене гостей. В своем экземпляре «Одиссеи» Гомера Швейцер подчеркнул то место, где говорится, что гость должен просить себе в доме работы, ибо тогда он входит в семью и становится другом этого дома. Не раз случалось, что люди, приезжавшие посмотреть больницу, оставались потом работать вместе со всеми. «Вот это лепта четырех студентов, которые приезжали к нам в гости», — говорит Швейцер, указывая на только что проложенный участок дороги (Anderson Е. The Schweitzer Album. New York, 1965, p. 78).

3. ...подобно г-же Мартин... — Мартин Эмми (1882 — 1971). Родилась в Мольсхейме (Эльзас) в семье садовода Карла Бейнарта. Училась в пансионате в Дорлисхейме. Окончила Страсбургскую консерваторию, после чего продолжала музыкальное образование в Берлине. Певица. Выйдя замуж, оставляет музыку, но, овдовев вскоре после окончания первой мировой войны, снова возвращается к ней под влиянием Швейцера, у которого берет уроки и с которым выступает на концертах. С 1920 но 1930 г. живет на мельнице в баденской деревне Корк. В доме ее собираются музыканты из всей Европы. Начиная с 1922 г. частым гостем ее и участником дающихся там концертов становится и Швейцер. Много раз в своих письмах вспоминал он потом «Мельницу в Корке», где он был окружен заботой Эмми Мартин и ее двух сестер и где в трудные для него годы ему создали исключительно благоприятные условия для работы. Именно там он закончил свои «Воспоминания детства и юности».

В дальнейшем она оставляет музыку и становится ближайшей помощницей Швейцера. Она сопровождает его в его поездках по Европе и принимает на себя большую долю 8абот о больнице в Ламбарене. Поселившись в доме Швейцера в Гюнсбахе, она ведет обширную переписку со всеми странами, совершает необходимые закупки, привлекает новых сотрудников. При этом она много раз ездит в Ламбарене.

«Значительностью своей эта женщина по праву заслужила написанной о ней монографии», — пишет автор книги о Швейцере Харальд Штеффан (Steffahn H. Du aber folge mir nach. Albert Schweitzers Werk und Wirkung. Bern, 1974, S. 112; см.: Emmy Martin die Mitarbeiterin Albert Schweitzers. Tubingen, 1964).

4. ... пока Нобелевская премия мира не дала мне возможность построить деревню так, как это следовало. — Нобелевская премия мира была присуждена Альберту Швейцеру в ноябре 1953 г. Но Швейцер не счел возможным оставить больницу в Ламбарене, чтобы поехать в Осло для ее получения. Премия (36 000 долларов) была вручена французскому послу в Норвегии. И только через год, в ноябре 1954 г., Швейцеру удалось приехать в Европу и выступить в Осло с нобелевской лекцией, направленной против ядерной войны и призывающей народы мира к разоружению.

(пер. А. М. Шадрина)
Текст воспроизведен по изданию: Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л. Наука. 1978

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.