Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МЕЖДУ ВОДОЙ И ДЕВСТВЕННЫМ ЛЕСОМ

ПЕРЕЖИВАНИЯ И НАБЛЮДЕНИЯ ВРАЧА В ДЕВСТВЕННОМ ЛЕСУ ЭКВАТОРИАЛЬНОЙ АФРИКИ

I

Как я пришел к тому, чтобы сделаться врачом в девственном лесу

Огове. Страна и люди

Я оставил преподавание в Страсбургском университете, игру на органе и литературную работу, чтобы поехать врачом в Экваториальную Африку. Как я к этому пришел?

О физических страданиях живущих в девственном лесу туземцев я читал и слышал от миссионеров. Чем больше я об этом думал, тем непонятнее казалось мне, что нас, европейцев, так мало заботит та великая гуманистическая задача, которую ставят перед нами эти далекие страны. 1 Мне представилось, что в притче о богатом и о нищем Лазаре 2 речь идет именно о нас. Мы, и есть тот богатый, ибо развитие медицины наделило нас обширными знаниями о болезнях и многими средствами против боли. Неизмеримые преимущества, которые дает нам это богатство, мы принимаем как нечто само собой разумеющееся. А где-то в далеких колониях обретается нищий Лазарь — цветные народы, которые подвержены недугам и боли так же, как и мы, и даже еще в большей степени, и у которых нет никаких средств с ними бороться. Как богатый от недомыслия своего согрешил перед бедным, который лежал у его ворот, ибо не поставил себя на его место и не захотел послушаться голоса сердца, так же грешим и мы.

Какие-то две сотни врачей, которых европейские государства держат на службе в колониях, могут исполнить, подумалось мне, лишь ничтожную часть стоящей перед нами огромной задачи, тем более что большинство их послано туда, чтобы в первую очередь обслуживать белых колонистов и стоящие там войска. Наше общество в целом должно признать, что разрешить эту высокую задачу призвано именно оно. Должно настать такое время, когда врачи, вызвавшиеся по доброй воле ехать в отдаленные страны, будут во множестве посылаться туда и получать всемерную поддержку в своем стремлении принести пользу туземцам. Только тогда мы будем иметь право сказать, что признали ту ответственность, которая [10] лежит на нас, как на культурных народах, перед туземцами, только тогда начнем мы исполнять наш долг перед ними.

Под влиянием этих мыслей 3 я и решил, когда мне было уже тридцать лет, изучить медицину и поехать туда, чтобы проверить мои убеждения на деле. В начале 1913 года я получил диплом врача. 4 Весною того же года я вместе с моей женой, 5 которая обучилась искусству ухода за больными, поехал на Огове, в Экваториальную Африку, чтобы начать там задуманную работу.

Я избрал этот край, потому что находившиеся на службе в Парижской протестантской миссии эльзасские миссионеры рассказали мне, что именно в этих местах все больше и больше распространяется сонная болезнь и поэтому нужда во врачебной помощи там особенно велика. 6 Миссионерское общество выразило готовность предоставить на своем пункте в Ламбарене в мое распоряжение один из домов и разрешило мне построить там, на принадлежащей ему территории, больницу, обещав мне свою посильную помощь.

Необходимые средства мне пришлось, однако, изыскивать самому. На это пошли деньги, полученные мною за книгу о Бахе, 7 которую к тому времени издали на трех языках, а также — за органные концерты, которые я перед этим давал. Таким образом кантор из Лейпцигской кирхи св. Фомы и тот вложил свою долю в строительство больницы для негров 8 в девственном лесу. Мои добрые друзья из Эльзаса, Франции, Германии и Швейцарии помогли мне деньгами. Когда я уезжал из Европы, предприятие мое было материально обеспечено на два года. Я рассчитал, что мне понадобится примерно пятнадцать тысяч франков в год помимо стоимости проезда туда и обратно; расчеты мои оказались близкими к истине. Предприятие мое жило, выражаясь языком естественных наук, в симбиозе с Парижским протестантским миссионерским обществом. Сам же по себе замысел этот не являлся принадлежностью какой-либо одной религии или страны. Я был убежден, что всякое высокое дело требует человека как такового, независимо от того, к какой нации и к какой вере он принадлежит. Я убежден в этом и сейчас.

Ведение расчетов и исполнение заказов взяли на себя преданные мне страсбургские друзья. Запакованные ящики Парижское миссионерское общество переслало в Африку вместе со своими грузами.

* * *

Несколько слов о стране, в которой проходила моя работа. Бассейн реки Огове относится к территории Габона. Огове насчитывает около 1200 километров в длину и протекает севернее реки Конго и более или менее параллельно ей. Несмотря на то что она значительно меньше, нежели Конго, это все же большая река. В низовьях ширина ее достигает двух километров. В расстоянии двухсот километров от устья она разделяется на ряд рукавов, которые близ мыса Лопес впадают в Атлантический океан. Проходима же для крупных речных пароходов она на [11] протяжении 350 километров, начиная от места впадения в океан и до Нджоле. Оттуда начинается холмистая и гористая местность, которая простирается до начала африканского плато. Многочисленные пороги чередуются с длинными судоходными плесами. Через пороги эти можно пройти только на мелких, специально для этого построенных винтовых пароходах и на туземных каноэ. 9

Меж тем как в области среднего и верхнего течения Огове леса чередуются с лугами, уже начиная с Нджоле — и дальше вниз — нет ничего, кроме воды и девственного леса.

В этой влажной низине произрастают главным образом культуры кофе, перца, корицы, ванили и какао. Хорошо растет там и масличная пальма. Однако европейцы занимаются в этом краю не разведением упомянутых культур и не добычею каучука, а лесным промыслом. Огове имеет в этом отношении большое преимущество перед другими африканскими реками: она впадает в бухту, где нет отмелей. Все это создает благоприятные предпосылки для сплава леса, и это особенно важно потому, что на Западном побережье Африки очень мало хороших гаваней, а тем более таких, куда впадают реки. Большие плоты могут приставать там рядом с пароходами, которые должны принимать лес, не подвергаясь опасности наскочить на мель или пострадать от больших волн. Вот почему для этого края торговля лесом останется главным его промыслом на долгие годы.

К сожалению, возделывать там картофель или зерновые культуры не удается, ибо в условиях жаркого влажного климата рост их до чрезвычайности ускоряется. Картофель весь уходит в ботву и не образует клубней, а злаки не колосятся. В силу различных причин не удается также возделывать и рис. В нижнем течении Огове нельзя разводить коров, ибо они не могут есть растущую там траву. Дальше же, в глубине страны, на центральном плато, они отлично разводятся.

Таким образом, муку, рис, молоко и картофель сюда приходится привозить из Европы, что необычайно усложняет и удорожает жизнь.

Ламбарене расположена несколько южнее экватора и относится к южному полушарию: когда в Европе лето, там, напротив, зима, а когда в Европе зима, там — лето. Тамошняя зима — сухое время года, и длится она от конца мая до начала октября. Тамошнее лето — время дождей, а продолжаются они от начала октября до середины декабря и от середины января до конца мая. Примерно на рождество наступают три-четыре недели устойчивой сухой погоды, и это как раз тот период лета, когда температура достигает самых высоких цифр.

Средняя температура в тени в период дождей доходит до 28—35 градусов Цельсия, а в зимнее время, в сухой сезон, — до 25—30 градусов. Ночью почти такая же жара, как и днем. Это обстоятельство, а также очень большая влажность воздуха — главная причина того, что европейцу так трудно переносить климат низменности Огове. Уже по прошествии года начинает сказываться переутомление и развивается малокровие. Спустя два-три года он уже неспособен к регулярной работе и старается [12] вернуться по меньшей мере на восемь месяцев в Европу, для того чтобы поправить здоровье.

Смертность среди белых в Либревиле, столице Габона, составляла в 1903 году почти 14%.

Перед войной в низменности Огове жило около двухсот белых: плантаторы, лесоторговцы, купцы, служащие Колониального управления и миссионеры. Численность туземного населения определить трудно. Во всяком случае, страну эту нельзя назвать густонаселенной. В настоящее время сохранились только остатки восьми некогда могущественных племен. Столь ужасающее опустошение учинено за триста лет торговлей невольниками и распространением в стране алкоголя. От племени орунгу, жившего в устье Огове, почти ничего уже не осталось. От племени галоа, населявшего район Ламбарене, уцелело тысяч восемьдесят, не больше. На опустевшие земли хлынуло из глубины страны совершенно не тронутое культурой племя людоедов фаны, которых французы называют пангве. Если бы европейцы не подоспели туда вовремя, этот воинственный народ непременно пожрал бы все исконные племена, населявшие низменность Огове. По этой реке в Ламбарене проходит граница между территориями, занятыми пангве, и — исконными племенами.

Габон был открыт португальцами в конце XV столетия. Около 1521 года католические миссионеры высадились на побережье между устьями Огове и Конго. Мыс Лопес получил свое название от имени одного из этих миссионеров Одуарду Лопеша, который приехал туда в 1578 году. В XVIII веке иезуиты владели на этом побережье большими плантациями, на которых работали тысячи невольников. Однако в глубину страны их проникало так же мало, как и белых купцов.

Когда в середине XIX века французы совместно с англичанами положили конец торговле невольниками на Западном побережье Африки, они избрали в 1849 году бухту, расположенную к северу от мыса Лопес, местом стоянки своих флотов и создали там пункт, где высаживали освобожденных ими невольников. Отсюда и происходит название Либревиль. Белым тогда не было еще известно, что узкие потоки, которые вливаются в бухту мыса Лопес, не что иное, как рукава одной огромной реки. Жившие на побережье негры скрыли это от них, для того чтобы удержать торговлю с отдаленными районами в своих руках. Только в 1862 году лейтенант Серваль, углубившийся в страну в юго-восточном направлении, открыл на землях Ламбарене реку Огове. 10 После этого принялись исследовать нижнее течение реки, начиная от мыса Лопес, и вождей туземных племен постепенно заставляли признать французский протекторат.

Когда в восьмидесятых годах потребовалось найти наиболее удобную дорогу от побережья к судоходной части реки Конго, де Бразза решил, что ею может стать Огове, 11 ибо река эта берет начало всего в двухстах километрах к северо-востоку от Стенли-Пула и отделена от Алимы, судоходного притока Конго, только узеньким водоразделом. Ему удалось даже переправить этим путем в среднее течение Конго разборный пароход. [13] Однако для ведения торговли путь этот оказался непригодным из-за наличия в верхнем течении Огове порогов. Постройка же в Бельгийском Конго дороги между Матади и Браззавилем, 12 которая была закончена в 1898 году, заставила окончательно отказаться от мысли использовать Огове для сообщения со средним течением Конго. В наши дни Огове служит только средством сообщения с почти совершенно еще не исследованными отдаленными районами в бассейне этой реки.

Первыми протестантскими миссионерами на Огове были американцы. Они появились там в 1860 году. Но так как они не могли выполнить требований французского правительства вести преподавание на французском языке, все свои полномочия они передали Парижскому миссионерскому обществу. В наши дни протестантское миссионерское общество имеет четыре пункта: Нгомо, Ламбарене, Самкита и Талагуга. Нгомо находится приблизительно в двухстах километрах от берега. Остальные пункты расположены вверх по течению реки в расстоянии каких-нибудь пятидесяти километров друг от друга. Талагуга расположена на живописном острове как раз напротив Нджоле, самой дальней точки, которой достигают речные пароходы.

На каждом пункте, как правило, находятся двое женатых и один неженатый миссионер и притом обычно еще учительница, то есть всего пять-шесть человек, не считая детей.

Католическая миссия имеет в том же районе три пункта: один в Ламбарене, один в Нджоле и один близ Самбы на Нгунди, самом крупном притоке Огове. На каждом из этих пунктов находится около десяти белых: обычно это три священника, два брата-мирянина и шесть сестер.

Правительственные чиновники этого района находятся в Мысе Лопес, в Ламбарене, в Самбе и в Нджоле. Около пятисот цветных солдат составляют местную полицию.

Такова была страна и таковы были люди, среди которых я проработал четыре с половиной года в девственном лесу. Рассказывая обо всем, что мне там довелось испытать и увидеть вплоть до начала войны, я пользуюсь теми отчетами, которые я, живя в Ламбарене, писал по два раза в год и которые, перепечатав, рассылал потом моим друзьям и всем тем, кто оказывал мне материальную помощь в моем деле. На время войны переписку эту пришлось прервать. Рассказывая об этом времени, равно как и касаясь религиозных и социальных проблем, я обращаюсь к заметкам, которые делал тогда для себя. [14]

II

Поездка

Ламбарене, начало июля 1913 г.

В страстную пятницу 1913 года колокола в моем родном село Гюнсбахе, 13 в Вогезах, только что отзвонили к вечерней мессе. Из-за опушки леса появился поезд. Путешествие в Африку начиналось. Надо было прощаться. Мы стояли на платформе перед последним вагоном. Последний раз из-за деревьев выглянула знакомая колокольня. Когда-то мы теперь увидим ее снова?

Как только на следующий день вдали скрылся Страсбургский собор, нам стало казаться, что мы на чужбине.

В пасхальное воскресенье мы еще раз услышали наш любимый орган в Сен-Сюльпис в Париже 14 и удивительную игру нашего друга Видора. 15 В два часа идущий в Бордо поезд вынырнул из подземного вокзала Ке-д’Орсе. Поездка была чудесной. Всюду празднично одетые люди. Вместе с теплым дуновением весеннего ветерка до поезда издали доносились приветливые звуки колоколов сельских церквей. Солнце сияло. Это было какое-то сказочное пасхальное воскресенье.

Пароходы отправляются в Конго не прямо из Бордо, а из Пойака, находящегося в полутора часах езды от него по железной дороге в сторону моря. Мне надо было получить из таможни наши вещи, которые мы еще раньше отправили багажом в Бордо. Но так как это был понедельник пасхальной недели, таможня была закрыта. Во вторник у нас бы уже не хватило времени это сделать. И вот нашелся чиновник, который пожалел нас и отыскал способ обойтись без полагавшихся при этом формальностей. Благодаря ему я смог получить свой багаж.

В последнюю минуту нас привозят на двух автомобилях вместе со всеми нашими вещами на другой вокзал, откуда готовится отойти поезд, доставляющий в Пойак пассажиров, которые потом должны будут следовать морским путем в Конго. Невозможно описать то чувство, с которым мы после всех волнений и расплатившись с носильщиками опустились наконец на свои места в вагоне.

Звук трубы. Отбывающие в Африку, как и мы, солдаты колониальной армии располагаются в вагоне. Выезжаем из города. Голубое небо. Теплый ветерок. Вода. Заросли цветущего дрока. На лугах пасутся коровы. Спустя полтора часа поезд останавливается среди тюков, ящиков и бочек. Мы на набережной, в десяти шагах от парохода, который мерно покачивается на мутных волнах Жиронды. Называется он «Европа». Все торопятся, кричат, знаками зазывают носильщиков. Каждому пассажиру приходится проталкиваться вперед, самого его толкают со всех сторон до тех пор, пока он не поднимется по узеньким сходням на пароход, не назовет свое имя и не узнает номер каюты, куда ему теперь надлежит [15] водвориться по меньшей мере недели на три. Наша — просторна, расположена на носу и, к счастью, далеко от машинного отделения.

Едва успеваем вымыть руки, как раздается звонок: зовут на обед. За столом с нами несколько офицеров, судовой врач, военный врач, две дамы — жены колониальных служащих, которые ездили в Европу, чтобы поправить здоровье, а теперь возвращаются к своим мужьям. Очень скоро мы узнаем, что все наши сотрапезники уже были раньше кто в Африке, кто в других колониях. Чувствуем себя новичками и домоседами. Вспоминаются куры, которых моя мать 16 каждый год прикупала к своим у птичника-итальянца: в первые дни они выделялись из числа остальных своим запуганным видом. В лицах наших спутников поражает выражение энергии и решимости.

Пароход наш должен еще принять много груза, и поэтому отправляется он только на следующий день после полудня. Медленно движемся мы вниз по Жиронде под хмурым небом. С наступлением темноты поднимаются большие волны, это означает, что мы уже в океане. К девяти часам исчезают сверкающие на горизонте огни.

О Бискайском заливе пассажиры рассказывают друг другу множество страшных вещей. «Скорей бы уж его проехать», — слышится за каждым столом. Коварство его нам пришлось испытать на себе. На второй день пути разразилась буря. Судно подавалось то вперед, то назад, словно детская лошадка-качалка, и с явным удовольствием перекатывалось то на правый, то на левый борт. Пароходы, идущие в Конго, в большей степени подвержены качке, нежели остальные океанские суда. Для того чтобы они могли во всякое время года подняться по течению Конго до Матади, несмотря на их большую величину, строить их приходится совершенно плоскодонными.

Будучи на море новичком, я позабыл как следует закрепить оба чемодана в каюте веревками, и ночью они начинают гоняться друг за другом. Две большие картонки со шляпами также принимают участие в этой игре, не подумав о том, как им это дорого обойдется. Когда же я стал пытаться поймать чемоданы, то они едва не раздавили мне ногу, зажатую между ними и стеною каюты. Тогда я предоставил их собственной судьбе и довольствовался тем, что мог удержаться на своей койке и высчитать, сколько секунд проходит между каждым броском вздымающей судно волны и каждым наскоком наших вещей друг на друга. Кончилось тем, что к грохоту, доносившемуся из всех кают, присоединилось дребезжание посуды, пришедшей в движение в кают-компании и на кухне. Утром стюард научил меня, как следует по всем правилам укреплять чемоданы в каюте.

Буря продолжалась три дня и за это время не утихала ни на минуту. О том, чтобы стоять или сидеть в каюте или кают-компании, не могло быть и речи. Вас бросало из угла в угол, и немало пассажиров получили серьезные ушибы. В воскресенье нам подавали только холодные блюда: поварам никак не удавалось растопить плиту. Только когда мы были уже возле Тенерифе, 17 буря наконец улеглась. [16]

Я очень радовался при мысли, что увижу этот остров, о красоте которого так много говорят. Но я проспал его и проснулся лишь тогда, когда пароход наш вошел в гавань. Едва только мы бросили якорь, как оказались с обеих сторон окруженными бункерами, из которых вытаскивали мешки с углем, а вслед за тем высыпали этот уголь через широкие люки в трюм.

* * *

Санта-Крус-Де-Тенерифе расположен на возвышенности, которая довольно круто спускается к морю. С виду это совершенно испанский город. Земля на острове тщательно обрабатывается, и он снабжает, картофелем все Западное побережье Африки, а весенним картофелем, ранними сортами овощей и сладкими бананами — Европу.

Около трех часов мы снялись с якоря. Я стоял на носу и наблюдал, как он медленно отрывается от дна и поднимается в совершенно прозрачной воде. С восхищением разглядывал я голубоватую птичку, грациозно порхавшую над поверхностью. Один из матросов сказал мне, что это летающая рыба.

По мере того как мы удалялись от берега на юг, над островом постепенно поднималась покрытая снегом вершина самой высокой горы, не видной из гавани; потом она скрылась в тумане, меж тем как мы отплывали все дальше на мерно вздымавшихся волнах и с восторгом взирали на чарующую голубизну моря.

Только теперь, на этих широтах, пассажиры начинают знакомиться друг с другом. По большей части это офицеры, военные врачи и служащие Колониального управления. Поразительно, что среди пассажиров так мало купцов.

Служащим этим обычно указывают только пункт, где им надлежит высадиться на сушу. И только там, на месте, им объявляют, куда именно они назначены.

Ближе всего мы знакомимся с одним лейтенантом и правительственным чиновником. Последний едет в Среднее Конго, и ему пришлось на два года расстаться с женой и детьми. Лейтенант находится в таком же положении и, по-видимому, должен будет следовать в Абеше. 18 Он побывал уже в Тонкине, на Мадагаскаре, в Сенегале, на Нигере и на Конго и интересуется всеми сторонами колониальной жизни. Он высказывает резкие суждения о мусульманстве, которое распространяется среди негров. Он видит в этом большую опасность для всего будущего Африки.

— Негр, ставший мусульманином, — говорит он, — уже ни на что не годен. Вы можете строить для него железные дороги, выкапывать каналы, тратить сотни тысяч на орошение земель, которые он обрабатывает,— все это не производит на него ни малейшего впечатления, ибо, как бы это ни было выгодно ему и полезно, он становится принципиально равнодушен ко всему европейскому. Но достаточно только какому-нибудь марабуту — странствующему проповеднику ислама — появиться в деревне на своей вертлявой, укрытой яркой попоной лошаденке и в [17] ярком плаще, как жители деревни приходят в необычайное оживление. Вокруг него собирается толпа; все несут ему свои сбережения, стараются за любые деньги купить у него талисманы против различных болезней, ранений в бою, укуса змей, против злых духов и злых соседей. Там, где негритянское население приняло ислам, оно не развивается ни в культурном, ни в хозяйственном отношении. Когда мы строили на Мадагаскаре первую железную дорогу, туземцы целыми днями простаивали вокруг локомотива, Дивились на него, радовались, видя, как из трубы выходит пар, и всячески старались объяснить друг другу, как это происходит. В одном африканском городе, где жители были мусульмане, для того чтобы провести электрическое освещение, было решено соорудить электрическую станцию, использовав для этого силу воды. Думали, что местные жители будут радоваться вспыхнувшему вдруг свету. Однако вместо этого в тот вечер, когда были зажжены фонари, все местное население сговорилось не выходить из своих домов и хижин, дабы выказать свое полнейшее равнодушие к этому новшеству.

Очень ценно для меня знакомство с военным врачом, который провел уже двенадцать лет в Экваториальной Африке и теперь едет в Гран-Басам 19 в качестве директора Бактериологического института. По моей просьбе он уделяет каждое утро два часа разговору со мной о проблемах тропической медицины и рассказывает о собственных опытах и исследованиях в этой области. Он считает чрезвычайно важным, чтобы елико возможно больше независимых врачей посвящали себя работе среди туземцев.

На следующий день после нашего отплытия из Санта-Крус-де-Тенерифе военным, выходящим на открытое место, приказано надевать защитные шлемы. Мне это кажется странным, потому что на воздухе еще довольно свежо, не теплее, чем бывает у нас в июне. Но в тот же день один из «бывалых африканцев», увидав, как я стою с непокрытой головой и любуюсь заходом солнца, предупреждает меня:

— Начиная с сегодняшнего дня, — говорит он, — несмотря на то что совсем еще не тепло, мы должны рассматривать солнце как своего злейшего врага, встает оно, находится ли в зените, или садится, ясное ли небо, или затянуто тучами. Не могу вам объяснить, на чем основано такое вот его действие. Но поверьте, опасные солнечные удары случаются с людьми, когда они еще не успевают доехать до экватора, и ласковое утреннее и вечернее солнце оказывается еще более предательским, чем полуденное с его томящим зноем.

В Дакаре, большом порту колонии Сенегал, мы с женой впервые ступили на африканскую землю, 20 которой мы решили посвятить нашу жизнь. Это была торжественная минута.

Сам по себе Дакар не оставил во мне никаких приятных воспоминаний: мне никогда не забыть жестокого обращения с животными, которое я там увидел. Город расположен на крутом склоне, и иные улицы его находятся еще в очень плохом состоянии. Участь несчастных упряжных и вьючных животных, которыми распоряжаются негры, поистине ужасна. [18]

Нигде не встречал я таких изможденных лошадей и мулов. Увидав, как на одной из недавно вымощенных улиц застряла тяжелая повозка с дровами и как двое негров с гиканьем хлещут несчастную скотину, я был не в силах идти дальше; я заставил их слезть с повозки и толкать ее сзади и сам помогал им до тех пор, нока мы втроем не сдвинули ее наконец с места. Негры были очень смущены, однако повиновались мне беспрекословно.

— Если вы не можете вынести жестокого обращения с животными, — говорит мне на обратном пути лейтенант, — вам не следует ехать в Африку: вы там увидите много всего ужасного.

В этом порту мы приняли на борт чернокожих стрелков с женами и детьми, по большей части сенегальцев. Они лежали на носовой палубе и, так как спать им приходилось под открытым небом, на ночь заползали в большие мешки. Жены и дети их увешаны талисманами в кожаных кошелечках. Носят их даже грудные младенцы.

Берега Африки представлялись мне пустыней, и я поражен, когда по дороге в Конакри, следующий населенный пункт после Дакара, идя вдоль берега, мы видим спускающиеся к самой воде роскошные зеленые леса. В полевой бинокль можно разглядеть остроконечные хижины негритянских деревень. Водяная пыль с отмелей вздымается подобно клубам дыма. При этом море довольно спокойно, и берега кажутся мне совершенно плоскими.

— Акула! Акула!

Выскакиваю из салона — мне показывают черный треугольник, торчащий из воды метрах в пятидесяти от нашего парохода и приближающийся к нему. Это плавник наводящего на всех страх чудовища. Тот, кому случалось его видеть, никогда не забудет его и не спутает ни с чем другим. Гавани Африки кишат акулами. Одну из них я видел в Котону: 21 привлеченная кухонными отбросами, она подплыла метров на десять к пароходу. Солнце светило ярко, море было прозрачно, и я имел возможность на несколько мгновений увидать ее вытянувшееся во всю длину блестящее серое с желтым тело и заметить, как чудовище прилегло на спину, чтобы подобрать разинутою пастью все, что ему казалось достойным внимания.

Несмотря на обилие акул во всех этих гаванях, негры охотно ныряют за брошенною им с парохода монетой. Несчастные случаи при этом очень редки, потому что они всякий раз ухитряются поднять отчаянный шум, который способен отпугнуть даже страшных морских чудовищ. Когда мы стояли в Табу, я поразился, заметив, что один из ныряльщиков сохраняет молчание, в то время как другие кричат, продолжая выпрашивать монеты. Присмотревшись, я убедился, что это был самый ловкий из всех и что ему приходилось все делать молча, ибо рот был нужен ему как кошелек; он держал его закрытым, дабы не растерять собранные монеты.

Начиная от Конакри, почти все время плывем вблизи от берега. Перечный Берег, Берег Слоновой Кости, Золотой Берег, Невольничий Берег... Если бы только полоска леса на горизонте могла рассказать обо всех [19] ужасах, которые ей довелось видеть! К этим берегам причаливали суда работорговцев и, забирая на борт живой товар, увозили его в Америку.

— Да и в наши дни здесь не все благополучно, — говорит мне служащий крупной торговой компании, в третий раз возвращающийся из отпуска в Конго. — Неграм привозит водку и болезни, которых они прежде не знали. Так могут ли привозимые нами блага перевесить это страшное зло?

Не раз, сидя за завтраком или обедом, вглядывался я в лица пассажиров за соседними столиками. Все эти люди уже работали в Африке. Как относились они к этой работе? Во имя каких идеалов они живут? За столом они с вами приветливы и милы, но каковы они на своих постах? Есть ли у них чувство ответственности?..

Пройдет сколько-то дней — и все мы, триста человек, отплывших вместе из Бордо, высадимся и потом поплывем по Сенегалу, по Нигеру, по Огове, по Конго и его притокам — и до самого озера Чад, чтобы занять свои должности и проработать на них от двух до трех лет. Чего же мы достигнем? Если рассказать обо всем том, что мы, находящиеся сейчас на пароходе, сумеем сделать за эти годы, то какая это получится книга! Да не будет в ней ни одной страницы, которую захотелось бы перевернуть не читая!..

Но мы едем все дальше и дальше. Гран-Басам... Котону... Всякий раз сердечные прощания, даже между теми, кому за время пути едва случилось перекинуться между собой словом.

«Будьте здоровы!». Слова эти произносятся с улыбкой, но они повторяются вновь и вновь и под этим небом приобретают особое и серьезное значение. Как будут выглядеть те, кому мы кричим сейчас вслед это пожелание, когда они сядут еще раз на пароход, чтобы вернуться в Европу? Да и все ли вернутся?.. Скрипят лебедки и краны; шлюпки качаются на волнах; красные крыши приморского города приветливо выглядывают из зелени; волны, ударяясь о песчаный берег, взвиваются тучами брызг... А за всем этим лежит необъятная страна, где каждый из тех, кто сейчас расстается с нами, будет господином и властелином и будет что-то значить для ее будущего. «Будьте здоровы!». «Будьте здоровы!». Мне начинает казаться, что прощание это недостаточно торжественно для всего, что за ним скрывается.

В Табу и в Гран-Басаме, на Берегу Слоновой Кости и в Котону волнение моря так велико даже при хорошей погоде, что пассажиры не в состоянии сойти в лодку по веревочной лестнице и их спускают туда по четыре человека в деревянных ящиках, таких, какие бывают на ярмарочных качелях. Обслуживающий кран машинист должен внимательно следить за тем, чтобы такой вот ящик с четырьмя пассажирами плавно опустился в лодку, которую волны все время подбрасывают вверх и вниз. Гребцы-негры должны следить, чтобы лодка не отклонилась от места, куда опускают ящик с людьми. Несчастные случаи здесь не редкость. Разгрузка судна также сопряжена с большими трудностями и вообще [20] возможна только при спокойном море. Я начинаю понимать, что это значит, когда говорят, что в Африке мало хороших гаваней.

В Табу мы принимаем на борт — и это делается при каждом рейсе — полсотни нанявшихся грузчиками негров. Они поедут с нами до Конго, а на обратном пути их высадят на этом же месте. Они должны будут помочь разгружать судно в Либревиле, в Мысе Лопес и Матади, куда зафрахтована большая часть нашего груза.

Работу свою они выполняют безупречно, пожалуй даже лучше, чем грузчики в Пойаке, но они крайне грубы со всеми едущими на пароходе цветными. Как только те попадаются им на дороге, им достаются пинки и удары.

Жару я переношу неплохо, и она не вызывает у меня бессонницы, от которой начинают страдать многие пассажиры, в том числе, к сожалению, и моя жена.

Как восхитительно искрится по вечерам море, взборожденное колесами парохода; пена фосфоресцирует, а светящиеся медузы вздымаются вверх, как раскаленные шары.

После Конакри почти каждую ночь видим следы опустошений, учиненных на берегу недавними грозами. Пароход наш прошел сквозь полосу неистовых ливней, сопровождавшихся вихрями, но нисколько не освежавших воздух. В те дни, когда небо обложено тучами, бывает еще более душно, чем в солнечные. Да и само солнце тогда, хоть лучи его и не падают на вас прямо, значительно опаснее.

Утром 13 апреля, в воскресенье, мы прибыли в Либревиль. Там нас встретил американский миссионер Форд. Он преподнес нам первые дары Африки — цветы и плоды из сада миссии. С благодарностью приняли мы его предложение посетить миссионерский пункт. Пункт этот, именуемый Барака, расположен на берегу моря в расстоянии трех километров от Либревиля.

В то время как мы поднимались между рядами красивых бамбуковых негритянских хижин, как раз окончилась месса. Нас представили, и мы пожали несколько десятков протянутых нам черных рук. Какая разница между этими опрятно одетыми и воспитанными людьми и теми неграми, которых мы до сих пор встречали в портовых городах! Совсем другие лица! В них есть какая-то свобода и вместе с тем сдержанность, которые позволили мне совершенно изгнать из памяти выражение бесстыдства, покорности и страдания, которое я до этого встречал во множестве негритянских глаз.

От Либревиля до Мыса Лопес всего восемь часов езды. Когда в понедельник 14 апреля рано утром вдали появилась гавань, меня охватил какой-то безотчетный страх, не раз уже овладевавший мною за последние дни. Пошлины! Пошлины! За столом у нас, как только началась вторая половина пути, рассказывалось множество всяких страшных историй о колониальных пошлинах.

— Вам придется уплатить десять процентов стоимости вещей, которые, вы везете с собой, — сказал мне один бывалый африканец. [21]

— И там не смотрят, новые у вас вещи или подержанные, — добавил другой.

Однако таможенный чиновник обошелся с нами довольно милостиво. Может быть, тревога у нас на лицах, когда мы выкладывали перед ним содержимое наших семидесяти ящиков, смягчила его. С легким сердцем вернулись мы на пароход, чтобы провести там последнюю ночь. Ночь эта, однако, оказалась беспокойной: все время шла выгрузка товаров и погрузка угля, пока наконец обслуживающие грузовой кран негры окончательно не выбились из сил.

* * *

Рано утром во вторник нас пересадили на речной пароход «Алембе». Для того чтобы, судно это могло ходить по реке во всякое время года, оно сделано очень широким и плоскодонным. Оба колеса расположены не по бокам, а друг подле друга в задней части корпуса судна, чтобы их не могли повредить плавучие стволы. «Алембе» принимает только пассажиров с ручным багажом. Все наши вещи прибудут через две недели с другим речным пароходом.

В девять часов утра трогаемся в путь, чтобы успеть благополучно добраться до песчаных отмелей в устье Огове, пока вода еще высока. Из-за этого мы не стали дожидаться нескольких опоздавших пассажиров; к вечеру они нагонят нас на моторной лодке.

Вода и девственный лес!.. Можно ли передать чувства, которые нас охватили? Кажется, что все это сон. Допотопные ландшафты, которые мы видели где-то на фантастических рисунках, оживают перед нами въяве. Невозможно сказать, где кончается вода и начинается суша. Могучие сплетения перевитых лианами корней вторгаются в реку. Пальмы — высокие и низкорослые, между ними тропические деревья с зелеными ветвями и огромными листьями; отдельные поднявшиеся над всем исполины; обширные заросли кустов папируса выше человеческого роста с большими веерообразными листьями, и среди этой пышной зелени — совсем уже высохшие стволы, одиноко устремленные к небу. Из каждой лесной прогалины зеркалом сверкает вода; на каждом повороте река образует все новые рукава. Неуклюже взлетает цапля и садится на сгнившее дерево; голубенькие птички парят над водой; высоко над нами кружит пара орланов. А там вон, — ну конечно же! — свисают с пальмы, шевелятся два обезьяньих хвоста! Сейчас мы увидим и их обладателей. Теперь это настоящая Африка.

Так продолжается час за часом. Все углы, все повороты реки похожи один на другой. Все время тот же самый лес, та же самая желтая вода. Впечатление, производимое на нас этим пейзажем, безмерно растет от его однообразия. Закрываешь на целый час глаза и, когда открываешь их снова, видишь в точности то же самое, что видел раньше. Огове здесь уже не река, а целое содружество рек. Три или четыре рукава переплетаются воедино. Между ними образуются большие и маленькие озера. Как наш штурман-негр ухитряется найти правильное направление во всей [22] этой водной сумятице — для меня загадка. Поворачивая большое колесо, он без всякой карты выводит пароход из главного русла в узкий проток, оттуда — в озеро, а потом опять — в главное русло ... и так снова и снова. Уже шестнадцать лет водит он судно этим путем и отлично ориентируется в местности при лунном свете.

В низовье течение медленно, однако оно значительно ускоряется по мере того, как мы поднимаемся выше. Незаметные для глаза отмели и плывущие под водой стволы деревьев требуют большой осторожности.

После долгих часов пути причаливаем к маленькой негритянской деревушке. На берегу сложены дрова, несколько сот поленьев; такими у нас топят печи булочники. Причаливаем, чтобы забрать их, ибо пароход наш на дровяном отоплении. На берег перебрасывается доска. Негры становятся цепочкой и погружают дрова. На палубе один из них стоит с листом бумаги в руке. Каждый раз, когда погрузили десять поленьев, другой негр певучим голосом говорит: «Поставь черточку!»; после каждой сотни в том же тембре звучат слова: «Поставь крестик!».

Каждая сотня поленьев стоит от пяти до шести франков.

Капитан выговаривает старшине деревни, что дров заготовили слишком мало. Тот приносит свои извинения и патетические слова свои сопровождает не менее патетическими жестами. В конце концов объяснение их сводится к тому, что старшина охотнее соглашается взять за дрова вместо денег спиртное; он думает, что белым оно обходится дешевле, чем неграм, и тем самым капитану это окажется выгоднее... Каждый литр алкоголя облагается в колониях двумя франками пошлины, и за чистый спирт, необходимый для медицинских надобностей, мне приходится платить столько же.

Едем дальше. По берегам — развалины покинутых хижин.

— Когда я приехал сюда двадцать лет назад, — говорит мне один из купцов, — все это были процветающие деревни.

— А почему же все так изменилось сейчас? — спрашиваю я.

В ответ он пожимает плечами и тихо произносит одно только слово:

— Водка.

После захода солнца пристаем к фактории. Загружаем там три тысячи поленьев дров; это занимает у нас два часа.

— Если бы мы пристали сюда днем, — говорит мне купец, — все наши пассажиры-негры — а их у нас около шестидесяти — тут же сошли бы на берег и стали бы покупать водку. Большая часть денег, которые страна получает от продажи леса, уходит на спиртные напитки. Мне довелось бывать в самых разных колониях. Водка — злейший враг всех культурных начинаний.

К впечатлениям от величественной тропической природы примешиваются боль и тоска. Вместе с густеющим сумраком первого вечера на Огове надо мною ширятся тени бедственного положения Африки. Н слышу все тот же монотонный певучий голос: «Поставь черточку!.. Поставь крестик!». И все больше крепнет моя убежденность, что страна эта нуждается в помощи людей, которые не позволят себе пасть духом. [23]

Плывем дальше при лунном свете. Еще немного — и девственный лес становится только протянутой вдоль берега темной каймой; пароход наш скользит вдоль этой темной, пышущей жаром стены. Мягким сиянием светятся в воде звезды. Вдали сверкают зарницы. После полуночи бросаем якорь в тихой бухте. Пассажиры заползают в свои москитники. Одни спят у себя в каютах, другие — в салоне на подушках, положенных вдоль стены поверх мешков с почтой.

Около пяти часов машины снова приходят в движение. Лес становится еще величественнее, чем был в низовье. Мы прошли уже больше двухсот километров. Вдали виднеется возвышенность; на ней проглядывают отдельные красные крыши: это миссионерский пункт Нгомо. Покамест в течение двух часов грузят дрова, мы имеем возможность посетить этот пункт и принадлежащую ему лесопильню.

Проходит пять часов, и перед нами вырисовываются холмы Ламбарене. Раздаются гудки, хотя до деревни еще добрых полчаса ходу. Надо вовремя оповестить жителей далеко отстоящих друг от друга факторий, дабы они могли явиться в своих каноэ к пароходу и получить пришедший на их имя груз.

От миссионерского пункта Ламбарене до места причала больше получаса езды на лодке. Поэтому, когда пароход наш пришел, никто еще не успевает прибыть, чтобы нас встретить. Но в то время, как идет выгрузка, — солнце палило вовсю и было около четырех часов дня — я вдруг вижу, как длинное узкое каноэ с весело распевающими мальчиками на веслах приближается к нам, причем с такой быстротой, что сидящий в нем белый едва успевает откинуться назад, чтобы не удариться головою о трос парохода. Это миссионер Кристоль с младшими школьниками; 22 вслед за тем подходит лодка с миссионером Элленбергером, где на веслах сидят ученики старшего класса. Мальчики побились об заклад, чья лодка придет первой, и младшие победили, — может быть, впрочем, потому, что им дали более легкую лодку. Тем самым они получают право везти доктора и его жену; на другую лодку грузятся вещи. Какие прелестные детские личики! Один такой карапуз важно шествует с моим тяжелым ружьем.

Поездка в каноэ сначала кажется крайне неудобной. Лодка эта выдолблена из одного ствола и чрезвычайно узка, дно же у нее совершенно плоское; стоит только пошевельнуться — и равновесие нарушено. Гребцы в ней не сидят, а стоят, что отнюдь не способствует устойчивости самой лодки.

Легко рассекая воду длинным узким веслом-гребком, они поют, чтобы соблюсти ритм. Достаточно кому-нибудь из гребцов сделать одно неловкое движение, и каноэ может перевернуться.

По прошествии получаса мы, однако, побеждаем страх и наслаждаемся этим плаванием сполна. Мальчики состязаются в быстроте с продолжающим свой путь вверх по течению пароходом и так спешат, что едва не опрокидывают каноэ с тремя старыми негритянками. [24]

Заходим в один из боковых рукавов. По-прежнему звучит веселое пение. Белые пятна на вершине освещенного заходящим солнцем холма: дома миссионерского пункта. Чем ближе мы подъезжаем, тем громче звучит песня. Вот мы и пересекли подернутую рябью от налетевшего ветра реку; лодка скользнула в маленькую бухту.

Пожатия множества черных рук. К этому мы уже привыкли. Вслед за тем г-жа Кристоль, учительница мадемуазель Энбер и г-н Каст, преподаватель ручного труда, ведут нас наверх, к нашему дому, который дети, несмотря на спешку, успели украсить цветами и пальмовыми ветвями. Дом весь построен из дерева и стоит примерно на сорока железных сваях, которые на полметра поднимаются над землей. Четыре маленькие комнаты его окружены верандой. Вид открывается восхитительный: внизу — рукав Огове, который местами переходит в озера, вокруг — лес, вдали виднеется главное русло реки, за ним — голубые горы.

Едва успеваем вынуть самые необходимые вещи, как наступает ночь, которая здесь начинается с шести часов. Колокол призывает детей снова в школу — к вечерней молитве. Доносящиеся до нас звуки хорала сопровождаются стрекотаньем стаи цикад. В волнении слушаю его, сидя на чемодане. Но вот по стене ползет отвратительная тень. Испуганно гляжу на нее и вижу, что это огромный паук. Он намного больше самого крупного из тех, что я видел в Европе. Напряженная погоня — и он убит.

После ужина у Кристолей перед украшенной бумажными фонариками верандой появляются школьники и поют в два голоса на мотив швейцарской народной песни стихи миссионера Элленбергера, посвященные приезду доктора. Нас провожают домой, освещая фонарями тропинку. Однако, прежде чем начать думать об отдыхе, приходится еще выдержать борьбу с пауками и большими тараканами, которые хозяйничают в этом давно уже необитаемом доме.

В шесть часов утра звонит колокол. В школе дети поют хорал. Начинается новая работа на новой отчизне.

III

Первые впечатления и переживания

Ламбарене, конец июля 1913 г.

На миссионерском пункте было объявлено, что доктор начнет принимать через три недели после приезда, чтобы он имел время устроится на новом месте, и что исключение будет делаться только для неотложных случаев. Но, разумеется, на это распоряжение никто не обращает внимания. Больные появляются у моей двери во всякое [25] время дня. Работать мне нелегко, потому что я постоянно завишу от случайного переводчика и к тому же в моем распоряжении только те медикаменты и тот инструментарий и перевязочные средства, какие я мог привезти в своем багаже.

Еще за год до моего приезда один учитель-негр из миссионерской школы в Самките по имени Нзенг предложил мне свои услуги в качестве переводчика и лекарского помощника, и я просил его приехать в Ламбарене сразу же после моего прибытия. Он, однако, не приехал, потому что у себя в деревне, более ста километров отсюда, он в это время должен был довести до конца палавру по поводу какого-то наследства. 23 Теперь пришлось послать за ним каноэ, чтобы вызвать его возможно скорее. Он обещал приехать, однако проходила неделя за неделей, а он все не появлялся.

Миссионер Элленбергер смотрит на меня с улыбкой.

— Доктор, — говорит он, — теперь вы начинаете проходить школу в Африке. Вы впервые сталкиваетесь с тем, с чем вам придется иметь дело день ото дня, — с ненадежностью негров.

В ночь с 26 на 27 апреля мы услыхали гудок парохода. Вещи наши выгрузили на католическом миссионерском пункте, расположенном на главном русле реки. Капитан парохода отказался подвезти их к нам, боясь пускаться в незнакомые ему воды. Шампель и Пело, миссионеры-ремесленники из Нгомо, приехали в Ламбарене и привезли с собой десять негров-рабочих, чтобы помочь нам перевезти доставленный для нас груз.

Большие трудности возникли при перевозке моего специально сделанного для тропиков и снабженного органным педальным устройством пианино, 24 подаренного мне парижским Баховским обществом в благодарность за то, что я в течение долгих лет выступал как органист на его концертах, дабы и в Африке я мог продолжать занятия музыкой. Я увидел, что совершенно невозможно перевозить это упакованное в тяжелый, обитый цинком ящик пианино на лодке-однодеревке, а других, более устойчивых лодок, здесь нет. В одной из факторий нашлось наконец выдолбленное из толстого ствола каноэ, способное выдержать до трех тонн груза. Мне его одолжили. На таком можно было бы увезти и пять пианино!

Таким образом, ценою больших усилий все семьдесят ящиков были перевезены вверх по течению на наш пункт. Теперь надо было поднять их с берега к нам наверх. Все горячо взялись на дело. Старательно трудились и школьники. Занятно было видеть, как под ящиком засеменило вдруг бесчисленное множество черных ног, а в это же время по сторонам выросло вдруг два ряда курчавых голов и под шумные возгласы ящик стал медленно вползать в гору. За три дня все было поднято наверх, и прибывшие к нам из Нгомо помощники могли теперь вернуться домой. Мы не знали, чем отблагодарить мальчиков за их усердие: без них мы бы не сумели ничего сделать.

Распаковывать эти ящики оказалось совсем не просто. Было очень трудно разместить все привезенное оборудование. Мне обещали построить [26] под больницу барак из рифленого железа. Но не было возможности даже укрепить балки: на миссионерском пункте нельзя было найти никакой рабочей силы. Уже несколько месяцев как торговля лесом идет очень оживленно, и купцы платят рабочим такое жалованье, что миссия не в состоянии конкурировать с ними. Чтобы я мог хоть как-нибудь расставить самые необходимые медикаменты, миссионер-ремесленник Каст привез мне полки; они сделаны из досок, которые сам он напилил и выстругал. Надо знать Африку, чтобы оценить, какое это богатство — полка на стене!

Я очень огорчался, что у меня нет помещения для осмотра и лечения больных. У себя в комнате принимать их было нельзя из-за опасности заразиться. В Африке все устраиваются так, — меня об этом с самого начала предупредили миссионеры, — чтобы негры имели как можно меньше доступа в комнаты белых. Это необходимо в целях самосохранения.

Поначалу я стал принимать больных и делать перевязки перед домом на свежем воздухе. Когда же разражалась вечерняя гроза, приходилось все поспешно переносить снова на веранду. Вести прием больных на солнцепеке было очень изнурительно.

* * *

Ничего не поделать, пришлось устроить больницу в помещении, где у жившего в этом доме передо мной миссионера Мореля 25 был курятник. На стене сделали полки, поставили старую походную кровать, а самые грязные места на стенах замазали известью. Я чувствовал себя на вершине счастья. В этой маленькой комнатушке без окон было, правда, очень душно, а дыры в крыше вынуждали весь день проводить в тропическом шлеме. Но зато при наступлении грозы не приходилось уже все прятать. Какое это было блаженство, когда в первый раз по крыше застучал дождь и невероятное стало явью — я мог спокойно продолжать свои перевязки!

В те же дни я нашел себе переводчика и помощника. Среди моих пациентов был один туземец с очень смышленым лицом, который хорошо говорил по-французски. Он рассказал мне, что служил поваром, но что ему пришлось оставить эту профессию из-за плохого здоровья. Я попросил его временно поступить ко мне на службу, так как мы не могли найти себе повара, и вместе с этим быть у меня переводчиком и лекарским помощником. Зовут его Жозеф, 26 работа у него спорится. Не приходится удивляться тому, что познания свои в анатомии, почерпнутые им на кухне, он выражает кухонным же языком. «У этого человека болит правое жиго, — говорит он. — У этой женщины боль в левой боковине и в филейной части».

К концу мая явился также и ранее приглашенный нами Нзенг. Так как он показался мне недостаточно надежным, я все-таки оставил у себя и Жозефа. Жозеф принадлежит к племени галоа, Нзенг — к пангве. [27]

Теперь дело идет на лад. Моя жена ведает инструментами и делает все приготовления к хирургическому вмешательству; во время операций она бывает моим ассистентом. Вместе с тем она ведает перевязочными материалами и больничным бельем.

Прием начинается около половины девятого утра. Больные ожидают, сидя на скамейках в тени моего дома, перед курятником, в котором я работаю. Каждое утро один из помощников доктора объявляет правила поведения больных. Они гласят:

1. Вблизи дома доктора плевать воспрещается.

2. Ожидающим приема не разрешается громко между собой разговаривать.

3. Больные и сопровождающие их лица должны приносить с собой запас еды на целый день, потому что доктор не всех может принять утром.

4. Тот, кто без разрешения доктора проводит на пункте ночь, не будет получать лекарств. (Нередко случалось, что пришедшие издалека больные собирались в спальне школьников, выставляли мальчиков за дверь, а сами ложились на их кровати).

5. Флаконы и жестяные коробочки из-под лекарств надо возвращать обратно.

6. Когда в середине месяца пароход уходит вверх по течению, не следует беспокоить доктора, кроме как в неотложных случаях, до тех пор пока пароход не вернется. В эти дни он пишет в Европу, чтобы получить оттуда хорошие лекарства.

(Пароход в середине месяца, следуя вверх по течению, привозит почту из Европы, а на обратном пути увозит наши письма).

Эти приказы и запрещения очень обстоятельно излагаются на языках галоа и пангве и не вызывают никаких споров. После зачтения каждого пункта присутствующие многозначительно кивают головой. Все заканчивается настоятельной просьбой огласить слова доктора во всех деревнях, расположенных по берегам рек и озер.

В половине первого помощник объявляет: «Доктор идет завтракать». Снова многозначительные кивки. Пациенты расходятся и, усевшись где-нибудь в тени, едят свои бананы. В два часа они возвращаются снова. Нередко бывает, что в шесть часов, когда уже совершенно темно, иным так и не удалось попасть к доктору и им приходится являться на другой день. О том, чтобы осматривать пациента при искусственном свете, не может быть и речи из-за москитов и опасности заразиться от них малярией.

Уходя домой, каждый больной получает круглую картонную бляху на шнурке. На ней поставлен тот номер, под которым в моей книге записей больных обозначена фамилия больного, название болезни и те лекарства, которые он от меня получил. Когда он приходит снова, мне достаточно открыть соответственную страницу моих записей, чтобы восстановить все данные о его болезни и тем самым избавиться от необходимости [28] расспрашивать его обо всем вторично. В журнале этом указано также, сколько флаконов и жестянок с лекарствами, а также сколько бинтов получил тот или иной пациент. Благодаря этим контрольным записям я могу истребовать все обратно и почти в половине случаев получить. Сколь много значат в этих диких местах флаконы и жестянки, понимает только тот, кому приходилось готовить для своих больных лекарства, находясь среди девственного леса.

Воздух здесь настолько влажный, что даже те медикаменты, которые в Европе отпускаются в бумажной обертке или в картонных коробках, здесь удается сохранять только в закупоренных пробкой флаконах или в плотно закрытых жестянках. Я все это недостаточно учел, и поэтому мне приходится теперь вступать в пререкания с моими пациентами всякий раз, когда они забывают дома или теряют дорогой очередную жестянку. Своих друзей в Европе я в каждом письме прошу собирать для меня среди знакомых большие и малые пузырьки, стеклянные тюбики с пробками и жестяные коробки любых размеров. Как радостен будет для меня тот день, когда у меня окажется достаточное количество всех этих предметов.

Круглую картонную бляху с номером большинство больных носит на шее вместе с другой, жестяной бляхой, означающей, что они внесли правительству за текущий год подушную подать в сумме пяти франков. Случаи, когда они теряют или забывают эту бляху, редки. Многие — в особенности это относится к пангве — считают ее своего рода фетишем.

Туземцы, говорящие на языке галоа, называют меня словом «оганга», что означает «человек, раздающий фетиши». Другого слова для понятия «врач» у них в языке нет, ибо все негры-знахари занимаются тем, что раздают фетиши. Пациенты мои считают вполне естественным, что тот, кто исцеляет болезнь, может и вызвать ее в человеке, притом даже на расстоянии. Не перестаю удивляться, что меня считают человеком добрым, но в то же время и страшным.

Мои пациенты не в состоянии представить себе, что болезни могут иметь естественные причины. Они приписывают их злым духам, колдовству, а также «червяку». Червяк для них олицетворяет всякую боль вообще. Когда их просят сообщить, что их беспокоит, они начинают рассказывать целую историю о червяке, о том, как он сначала жил у них в ногах, потом переполз в голову, оттуда — в сердце, из сердца — в легкие и, наконец, обосновался в животе. Все лекарства должны быть направлены на то, чтобы изгнать его оттуда. Если, например, мне удалось успокоить резь в животе настойкой опия, то больной приходит на другой день, сияя от радости, и сообщает, что червяк уполз у него из тела, но зато теперь засел в голове и поедает его мозг, и просит меня дать ему что-нибудь, чтобы изгнать его из головы.

Приходится тратить очень много времени, объясняя больным, как следует принимать лекарства. Переводчик повторяет им мои наставления снова и снова: они должны выучить их наизусть. Назначение пишется на пузырьке или на коробочке, чтобы у них в деревне тот, кто умеет [29] читать, прочел бы им это еще раз, однако у меня все же нет полной уверенности, что они не выпьют содержимое пузырька сразу, что они не съедят мыло и не станут втирать порошки себе в кожу.

В среднем мне приходится принимать каждый день от тридцати до сорока больных.

Главным образом это различного рода кожные заболевания, малярия, сонная болезнь, проказа, элефантиазис, болезни сердца, суставов и тропическая дизентерия.

Для лечения гнойных язв туземцы пользуются порошком коры какого-то дерева, которым и посыпают больное место. Образуется затвердевающая тестообразная масса, которая затрудняет отток гноя и только ухудшает состояние больного.

Перечисляя болезни, с которыми приходится сталкиваться, не следует забывать и о чесотке (scabies). Она причиняет неграм большие страдания. Мне приходится видеть больных, которым неделями не дает уснуть мучительный зуд. Иные до такой степени расчесали себе тело, что помимо чесотки приходится лечить еще и гнойные язвы. Лечение самое простое. После того как больной выкупается в реке, он натирается с ног до головы особым мылом, которое я изготовляю из серного цвета (sulfur depuratum), неочищенного пальмового масла, остатков масла из банок с сардинами и жидкого мыла. Потом я наливаю ему этот состав в жестянку из-под стерилизованного молока, чтобы по возвращении домой он мог еще два раза им натереться. Действует это средство превосходно. Уже на другой день зуд проходит. Мое противочесоточное мыло за какие-нибудь несколько недель прославило меня на много километров вокруг.

Туземцы относятся к медицине белых с большим доверием. В значительной степени это происходит оттого, что наши врачи-миссионеры на Огове на протяжении последних двадцати лет занимались их лечением самоотверженно, а подчас и с глубоким знанием дела. В особенности следует назвать г-жу Ланц в Талагуге, уроженку Эльзаса, 27 умершую в 1906 году, и г-на Робера в Нгомо, швейцарца, который в настоящее время лежит тяжело больной в Европе.

Работа моя сильно затрудняется тем, что в курятнике я могу держать только немногие медикаменты. Почти из-за каждого пациента мне приходится идти через двор к себе в кабинет, чтобы отвесить или приготовить там необходимое лекарство, а это очень утомительно и отнимает у меня много времени.

Когда же наконец будет готов барак из рифленого железа, где разместится моя больница? Успеют ли достроить его, прежде чем наступит долгий период дождей? И что мне делать, если он к тому времени не будет готов? В. жаркое время года работать в курятнике нет никакой возможности.

Заботит меня также и то, что у меня почти не осталось медикаментов. Пациентов оказалось значительно больше, чем я мог ожидать. С июньской почтой я отправил в Европу большой заказ. Однако [30] пополнение прибудет не раньше чем через три-четыре месяца. Хинина, антипирина, бромистого калия, салола и дерматола осталось всего по нескольку граммов.

Но что значат все эти преходящие неприятности в сравнении с радостью, которую приносит работа в этих местах и возможность помогать людям! Пусть средства пока еще весьма ограниченны — добиваюсь я ими многого. Уже во имя одной только радости видеть, как люди с гнойными язвами наконец перевязаны чистыми бинтами и не должны больше шагать израненными ногами по грязи, во имя одной этой радости стоило бы работать здесь! Хотелось бы мне, чтобы мои благотворители увидели, как по понедельникам и четвергам, в дни, специально выделенные для гнойной хирургии, только что перевязанные больные спускаются с холма — сами ли, или на носилках, — или чтобы они могли вглядеться в красноречивую жестикуляцию старухи с больным сердцем, когда она пытается изобразить, как после приема дигиталиса ей легче дышится и лучше спится, потому что лекарства «прогнали червяка и он теперь уполз в ноги!».

Оглядываясь назад, на два с половиной месяца моей работы в этом краю, могу только сказать, что врач здесь нужен, очень нужен, что не только местные туземцы, но даже и жители далеко отстоящих отсюда деревень пользуются его услугами и что, располагая сравнительно скромными возможностями, он может добиться очень и очень многого.

Нужда во врачах огромна.

— У нас каждый чем-нибудь болен, — сказал мне на этих днях юноша-негр.

— Эта страна пожирает своих людей, — заметил старик, старейшина одной из соседних деревень...


Комментарии

(Статьи примечаний, отмеченные знаком *, составлены при любезном участи Д.А. Ольдерогге)

Все публикуемые здесь произведения Альберта Швейцера появляются на русском языке впервые.

Переводы сделаны с издания: Albert Schweitzer. Ausgewahlte Werke in funf Baenden. Union Verlag, Berlin, 1971.

МЕЖДУ ВОДОЙ И ДЕВСТВЕННЫМ ЛЕСОМ

«Между водой и девственным лесом» («Zwischen Wasser und Urwald») впервые увидела свет в шведском переводе (Upsala, 1921), и в том же году немецкий оригинал был издан в Швейцарии — в издательстве Paul Haupt, Bern, а вслед за тем в Германии — С.Н. Beck, Munchen.

В 1922 г. книга была переведена на английский, датский, голландский и финский языки; в 1923 г. — на французский; в 1932 — на испанский и японский; в 1935 г. — на чешский; в 1952 г. (в Бразилии) — на португальский.

1. ...та великая гуманистическая задача, которую ставят перед нами эти далекие страны. — Мысль о царящих в колониях несправедливостях преследовала Альберта Швейцера задолго до того, как он приехал в Габон. Вот что говорил он еще в 1905 г.:

«... о чем думают наши правительства и ваши народы, когда они обращают свои взоры на заморские страны? О владениях, которые они возьмут под свое «верховное покровительство» или которые они привлекут на свою сторону тем или иным способом и из которых они при всех обстоятельствах извлекут выгоду. Никто не думает о воспитании, о приобщении людей к труду <...>

Наши государства; государства, столь гордые своей высокой цивилизацией, там — всего-навсего хищники <...>

Ах, прекрасная цивилизация, которая в таких возвышенных словах умеет говорить о человеческом достоинстве и о правах человека и которая в то же время унижает и попирает это достоинство и эти права у миллионов существ, единственной виной которых является то, что они живут за океаном, что кожа у них другого цвета и что у них нет возможности все это изменить. Прекрасная цивилизация, которая, сама того не подозревая, расписывается в своем ничтожестве, пустословии и грубости перед теми, кто отправляется следом за ней в заморские края и кто видит, что она там творит. Так вправе ли эта цивилизация говорить о человеческом достоинстве и о правах человека?..» (Из проповеди, произнесенной Швейцером в церкви св. Николая в Страсбурге 6 января 1905 г. — Cahiers de l’association francaise des amis d’Albert Schweitzer, 1969, XX, p. 4. — Далее сокращенно: Cahiers).

2. ... в притче о богатом и о нищем Лазаре... — Евангелие от Луки гл. XVI 19 — 21.

3. Под влиянием этих мыслей... — С образом страдающего африканца у Швейцера связано одно из самых глубоких впечатлений детства, повлиявших на всю его дальнейшую жизнь. Его поразила фигура негра на постаменте огромного памятника французскому адмиралу Брюа (1796 — 1855), воздвигнутого в 1864 г. в городке Кольмаре, где ему часто доводилось бывать в детские и юношеские годы, работы Огюста Бартольди (1833 — 1904), уроженца этого города, скульптора, которому принадлежит статуя Свободы в Нью-Йорке (1886). Рассказав о том, как однажды он без спросу уехал с товарищем в лодке, за что был наказан, Швейцер пишет:

«В Кольмаре же определилась и цель моих будущих плаваний. Памятник Брюа всегда приковывал мое внимание окружавшими его фигурами обитателей дальних стран. Больше всего среди них привлекал меня африканский негр. И в позе, и в чертах лица этого геркулеса я прочел грусть, которая возбудила во мне сочувствие и заставила задуматься над участью чернокожих <...>

Впоследствии, когда я жил в Мюльхаузене, где учился в коллеже, у меня сохранилась привычка всякий раз, приезжая в Кольмар, приходить посмотреть на этого страдальца <...>

Начиная с 1896 г., когда моя сестра Луиза вышла замуж за Жюля Эретсмана, я получил возможность часто бывать у них в Кольмаре... и оставаться наедине с моим негром. Творение Бартольди воодушевило меня на то дело, которому я посвятил себя в тридцать лет.

Когда в 1913 г. я в первый раз ехал вдоль берегов Африки, я увидел этих черных геркулесов, один из которых, должно быть, и послужил моделью для Бартольди. Это рослое племя населяет Берег Слоновой Кости» (Schweitzer A. Souvenirs du vieux Colmar. — Journal d’Alsace-Lorraine, 1949, 16 — 17. III).

Памятник, о котором идет речь, был разрушен во время второй мировой войны. Репродукция головы негра в натуральную величину находится в доме Швейцера в Гюнсбахе.

4. В начале 1913 года я получил диплом врача. — Поступивший в 1905 г. на медицинский факультет Страсбургского университета Альберт Швейцер сдает в конце 1911 г. последние экзамены, а в 1912 г. едет в Париж, чтобы специализироваться на тропической медицине.

Решение Швейцера встретило упорное противодействие в тех, кто его знал. Друзья старались уговорить его отказаться от перемены профессии и вернуться к прежней деятельности. «Каких только мучений не переносил я из-за того, что столько людей считали себя вправе распахивать все двери и ставни моей внутренней жизни!.. — пишет Швейцер. — Истинное благодеяние, казалось мне, совершали те, кто не пытался залезть ко мне в душу, кто просто видел во мне скороспелого молодого человека, слегка повредившегося умом, и поэтому относился к решению моему с добродушной насмешкой».

«Я долго все взвешивал, — пишет он, — и всесторонне изучил этот вопрос; я был убежден, что у меня есть нужное для этого здоровье, крепкие нервы, упорство, рассудительность, словом, все необходимое для осуществления моего замысла. «Помимо всего прочего, я считал, что у меня хватит силы духа перенести могущую меня постичь неудачу» (Schweitzer A. Aus meinem Leben und Denken. — Ausgewahlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 104).

«Я хотел стать врачом, — пишет он дальше, — чтобы иметь возможность действовать, вместо того чтобы расточать слова <...> Медицинские знания лучше всего и всего полнее давали мне возможность исполнить это намерение, куда бы ни привела меня моя новая стезя. Для Экваториальной Африки медицина значила особенно много, ибо там, куда я собирался поехать, как явствовало из сообщений миссионеров, нужнее всего самого нужного были врачи. Тамошние миссионеры в издаваемом ими бюллетене все время жаловались на то, что бессильны облегчить физические страдания туземцев. И я решил, что во имя того, чтобы стать тем самым врачом, в котором нуждаются эти несчастные, мне стоит снова сесть на студенческую скамью. Когда мне начинало казаться, что на это уйдет слишком уж много лет, я говорил себе, что походу Гамилькара и Ганнибала на Рим предшествовало завоевание Испании, медленное и нудное» (Ibid., S. 108 — 109).

В тридцать лет Швейцер был уже вполне сложившимся человеком. Занятия естественными науками возвращали его к пристрастию детских и отроческих лет: «Страстно и увлеченно принялся я изучать естественные науки, — пишет он. — Наконец-то мне выпало счастье заниматься теми предметами, которые интересовали меня еще в гимназические годы!».

Об этом интересе к точным областям знания, роднящем его с Гете, он не раз говорит и в своих речах, посвященных памяти великого немецкого писателя.

Но было здесь и другое — столкновение с совершенно чуждой и трудной областью — медициной, требовавшей от него огромного напряжения сил.

Вот что он говорил по этому поводу своему другу Жаку Фешотту (1894 — 1962): «В теологии и музыке я был, можно сказать, у себя дома, ибо в роду моем было немало пасторов и органистов и вырос я в среде, где ощущалось присутствие тех и других. Но медицина! Это был совершенно новый для меня мир, я к нему не был готов... Сколько раз, возвращаясь после исступленных занятий на медицинском факультете, я бежал в Вильгельмкирхе к Эрнсту Мюншу, для того чтобы какой-нибудь час, отданный музыке (о, всемогущий Бах!) вернул мне равновесие и душевное спокойствие» (Feschotte J. Albert Schweitzer. Paris, 1958, p. 31).

Посещая лекции и держа экзамены на медицинском факультете, Швейцер в то же время заканчивает начатые ранее литературные работы и дает органные концерты, собирая этим средства на постройку больницы.

Раздумывая о том, что дало Швейцеру возможность проявить себя в столь различных областях, тот же Жак Фешотт отмечает, что помимо исключительных дарований, душевного равновесия и целеустремленности у него было еще уменье работать: «Все, что он делал, — будь то литературный труд или медицинское обследование, исполнение органных произведений или строительство больничного барака, — отмечено непреклонной волей достичь в каждом деле совершенства и методичной последовательностью усилий в соответствии с однажды продуманным планом. Подобно Франклину, Альберт Швейцер ни в чем не полагался на случай: предельная степень трезвости, которую он выработал в себе (он — мечтательный мальчик и порывистый юноша!) как бы уравновешивает его пылкую натуру, нисколько не уменьшая, а, напротив, усиливая ее притягательное воздействие на людей вокруг. И не приходится сомневаться, что именно это и объясняет его бесчисленные и неоспоримые достижения в столь различных сферах» (Ibid., p. 24).

5. ... вместе с моей женой... — Хелене Марианне Швейцер (до замужества Бреслау, 1879 — 1957) — дочь историка средних веков, профессора Страсбургского университета Гарри Бреслау. Хелене Бреслау первоначально готовила себя к педагогической деятельности и рано начала преподавать в школе для девочек. После длительного пребывания в Италии, куда она ездила вместе с родителями (отец ее работал там в архивах), она решает оставить педагогическую работу, посвятить себя изучению живописи и скульптуры и занимается в Страсбурге историей искусств. Но это длится недолго.

Осенью 1902 г. Хелене Бреслау едет в Англию, где работает учительницей в рабочих предместьях. После этого по приглашению друзей она отправляется в Россию, живет в Полтаве и изучает там русский язык (Grabs R. Albert Schweitzer. Halle (Saale), 1962, s. 122).

Вернувшись в Страсбург, она поступает на медицинские курсы и по окончании их посвящает себя заботам о сиротах и одиноких матерях. В 1907 г. на окраине Страсбурга открывается дом для одиноких матерей с детьми, и молодая девушка начинает работать в нем, не боясь осуждения общества, в глазах которого такие женщины считались падшими.

В 1902 г. она впервые слышит игру Швейцера на органе — он исполняет хорал Баха в церкви, куда она в это время приходит с детьми. Вскоре они познакомились. Сблизила их музыка. «Музыка всегда была нашим лучшим другом», — вспоминала она впоследствии. Общность взглядов на жизнь как на исполнение долга перед людьми все больше сближает Альберта Швейцера и Хелене Бреслау. Встречи их становятся более частыми. Хелене была первой, кому Швейцер сообщил о своем решении изучать медицину, для того чтобы потом уехать в Африку. Общение с Хелене несомненно укрепило решимость, с которой А. Швейцер предпочел работу врача всему остальному. Вместе с тем все это время она деятельно помогала своему будущему мужу в его литературных работах и чтении корректур. Поженились они 18 июня 1912 г., меньше чем за год до поездки (Fleischhack M. Helene Schweitzer. Stationen ihres Lebens. Berlin, 1967).

6. …нужда во врачебной помощи там особенно велика. — Еще за семь лет до этого в письме к директору Парижского миссионерского общества Альфреду Бёгнеру от 9 июля 1905 г. Швейцер просил предоставить ему работу на миссионерском пункте в Конго и подробно рассказывал о том, как созрело его решение.

«Мысль о том, чтобы приобщиться к работе миссии, явилась мне не вчера, — пишет он. — Мальчиком еще я привык копить мелкие деньги, чтобы раздавать их потом негритянским детям».

Далее Швейцер пишет о своем образовании и о занимаемых им должностях, которые он готов оставить.

«Для того чтобы окончательно утвердиться в моем решении, я выждал четыре месяца и только теперь вот пишу вам. Сегодня вечером я еще раз продумал все с начала до конца и испытал себя, спустившись в самые сокровенные глубины сердца: решение мое непоколебимо, ничто не в силах заставить меня его изменить».

Он сообщает Бёгнеру некоторые сведения о себе: «Я ни от кого не завишу. Родители мои еще живы. Отец мой — пастор в Мюнстере, в Верхнем Эльзасе. У меня две сестры, которые очень удачно выданы замуж, а третья живет с родителями, и брат, готовящийся стать инженером. Я, кажется, уже писал вам, что мне тридцать лет. Здоровье у меня очень крепкое, и я никогда ничем не болел. Алкоголя я не употребляю.

Я не женился, для того чтобы располагать полной свободой и чтобы ничто не могло помешать мне осуществить мой замысел. Если окажется, что я хорошо переношу климат тропиков, тогда я женюсь... Если же я не вынесу этого климата или если перенапряжение сил сделает меня инвалидом, то и тогда я не буду обузой для Миссионерского общества, потому что я просто вернусь в Эльзас, где меня охотно примут на прежние должности.

Может быть, вам довелось последнее время встречать мое имя в газетах или каком-нибудь журнале, потому что немало всего писалось о моей книге о Бахе, появившейся в свет в феврале этого года. Я забыл сказать вам, что к тому же я еще и музыкант и близкий друг Видора, по просьбе которого и была написана эта книга. Труд этот принес мне семьсот франков чистого дохода. Я получил их и отложил, для того чтобы мне было чем оплатить мою поездку в Конго и я мог избавить Миссионерское общество, которому и без того приходится тратить много денег, от лишних расходов».

Из этого же письма явствует, что первоначально Швейцер думал ограничиться приобретением лишь самых элементарных знаний по медицине и не предполагал затратить на изучение ее столько времени. Он пишет о том, что ему надлежит закончить начатые работы, а потом:

«... в довершение всего мне нужно еще полгода, чтобы приобрести некоторые знания, необходимые для моей работы в миссии, и прежде всего немного заняться медициной. <...> Таким образом, к весне 1907 года я буду готов» (41. Rundbrief fuer den Freundeskreis von Albert Schweitzer, Dettingen — Teck, 1976, S. 28 — 30).

Что же заставило Швейцера изменить свое первоначальное решение и пройти полный курс обучения на медицинском факультете, который занял в общей сложности семь лет? Думается, что основной причиной была та же, что и определившая его выбор Африки как места своей будущей деятельности. Как препятствия со стороны местных властей мешали ему облегчать участь обездоленных в самом Эльзасе, так же и в условиях Экваториальной Африки зависимое положение связало бы его по рукам и ногам. Ему нужен был простор для работы, возможность проявить инициативу и делать все так, как он находил нужным. Если бы Швейцер поехал в Африку миссионером, он вынужден был бы в значительной степени считаться с находившимися там миссиями и с их руководством. Взгляды же его по теологическим вопросам сильно расходились с принятыми миссионерами и всей церковью догматами. Видимо, именно эти обстоятельства удержали знавшего Швейцера и в общем-то хорошо к нему относившегося Бёгнера от того, чтобы удовлетворить его просьбу.

Кроме того, стремление Швейцера дойти во всем до сути вещей требовало от него изучения медицины во всем ее объеме. И наконец, будучи врачом, он оказывался человеком насущно необходимым но только для изнемогавшего от страданий населения избранной им страны, но и для служивших в ней европейцев, а в том числе и для самих миссионеров.

7. ...за книгу о Бахе... — Речь идет об изданной в 1905 г. в Париже на французском языке, а в дальнейшем переведенной самим Швейцером на немецкий и значительно им расширенной и дополненной монографии о Бахе (Schweitzer А. I. S. Bach. Leipzig, 1908). По сути дела это была заново написанная книга. Достаточно сказать, что во французском издании было 455 стр., а в немецком — 844. В какой-то степени побудил его к этому Ромен Роллан, с которым он в те годы был в большой дружбе, своим восторженным отзывом о его работе. Сам Швейцер говорит, что это книга, «написанная музыкантом для музыкантов».

Труд этот посвящен Матильде Швейцер, жене его дяди, в доме которой он постоянно бывал в Париже и которая познакомила его с Видором (Minder R. Albert Schweitzer et Romain Rolland. — Europe, 1965, 43, p. 136 — 147). С немецкого издания и был сделан последний русский перевод: Швейцер А. И. С. Бах. Пер. Я.С. Друскина; ред. пер. и послесл. М.С. Друскина. М., 1964.

8. ...кантор из Лейпцигской кирхи св. Фомы и тот вложил свою долю в строительство больницы для негров... — Иоганн Себастьян Вах в 1722 г. (после исполнения 22-й кантаты в качестве пробного испытания и «Страстей по Иоанну») переезжает из Кеппена в Лейпциг и становится кантором церкви св. Фомы, где он одновременно преподает латынь и пение.

9. ... на туземных каноэ. — Речь идет о лодке, выдолбленной из одного ствола дерева. Изготовленные порою из огромных стволов, такие лодки могут перевозить большие грузы и вмещать более сотни человек.

10. Только в 1862 году лейтенант Серваль ... открыл на землях Ламбарене реку Огове. — Лейтенант Серваль и морской врач-хирург Гриффон дю Белле дважды предприняли в 1862 г. экспедиции с целью проникнуть в глубь страны (Зеленский Ю. И. Габон. М., 1977, с. 41).

11. ... де Бразза решил, что ею может стать Огове... — Пьер Саворньян де Бразза (1852 — 1905) — французский исследователь и колонизатор Экваториальной Африки; но происхождению итальянец. В 1875 — 1880 гг. исследовал бассейн Огове, Ньянга и Квиду. Подчинил французскому влиянию внутренние области Габона. Основал военные посты, позднее превратившиеся в города: Франсвиль на верхней Огове и впоследствии названный его именем Браззавиль.

С 1886 по 1897 г. — генеральный комиссар Французского Конго. С 1898 г. в результате интриг отстранен от занимаемой должности «за неспособностью к административной работе». Вынужден подать в отставку. После того, как получили широкую огласку факты преступной деятельности правительственных чиновников во Французском Конго, направлен туда в апреле 1903 г. для обследования создавшегося положения. Обнаруживает серьезные злоупотребления властью, стоившие жизни немалому числу местных жителей. На обратном пути умирает в Дакаре.

Подробнее об этих злоупотреблениях, и в частности о совершенных двумя французскими чиновниками Токе и Го издевательствах и убийствах, с ведома и даже по указке колониальной администрации, которая сразу же взяла их под свою защиту, см.: Субботин В.А. Колонии Франции 1870 — 1918 гг. М., 1974.

Противопоставляя де Бразза другим колонизаторам, Швейцер высоко оценивал его гуманность и нравственные качества. Вот что мы читаем в его послании, написанном по поводу столетия со дня рождения С. де Бразза, 15 февраля 1952 г.:

«... в то время, как я пишу эти строки, передо мной, у подножия холма, на котором стоит наша больница, струит свои воды тот самый приток Огове, по которому юный исследователь 12 ноября 1875 г. на заходе солнца прибыл в Ламбарене, деревню короля Реноке. Это была личность, производившая большое впечатление на здешних вождей, начиная с самого Реноке, и сумевшая завоевать их доверие. Будучи колонизатором иного склада, чем его предшественники, де Бразза по прибытии своем в Африку проявил себя тем, что начал бороться за уничтожение рабства» (Minder R. Les raisons du depart pour Lambarene. — Cahiers, 1975, XXXII, p. 18).

Швейцеру довелось встречаться в Габоне с людьми, хорошо помнившими Бразза. Одним из них был поступивший на работу в больницу в 1913 г. сапожник Базиль Аатомбогоньо, который одновременно был и плотником, и лекарским помощником и оказал немалую помощь доктору в первый период его работы в Ламбарене (см.: Joy С, Arnold M. The Africa of Albert Schweitzer. New York, 1948). В 1927 г. Швейцер познакомился в Глане (Швейцария) с бывшим секретарем де Бразза Фелисьеном Шалле (Felicien Challaye), автором ряда трудов, в том числе «Воспоминаний о колонизации» (Souvenirs sur la colonisation. Paris, 1935), книги, в которой он пишет о бесчинствах и жестокостях французских колонизаторов в Индокитае и во Французском Конго, о преступных действиях концессионных компаний, не щадящих коренного населения страны и обрекающих его на вымирание. Всем этим колонизаторам он противопоставляет руководимого гуманными побуждениями Саворньяна де Бразза, которому он сопутствовал в 1905 г. в упомянутой выше инспекционной поездке по Французской Экваториальной Африке, и подкрепляет свою оценку его усилий собственными воспоминаниями. «Сделанные им за эти месяцы ужасающие разоблачения потрясли де Бразза до глубины души, — пишет он, — неизбывная скорбь, безмерная печаль подточили его силы, ускорили его смерть <...> судьба Конго волнует де Бразза больше, чем его собственная. До последнего часа, пока он еще в силах что-то сказать, он говорит только о Конго».

Книга Шалле вышла в свет с предисловиями Поля Ланжевена и Ромена Роллана и встретила широкий отклик среди передовой общественности всего мира.

12. ...дороги между Матади и Браззавилем... — Матади — тогда город в Бельгийском Конго (в настоящее время — в Республике Заир) неподалеку от устья реки Конго. Браззавиль — в те годы столица Французского Конго, ныне столица Народной Республики Конго.

13. ... в моем родном селе Гюнсбахе... — В Гюнсбахе (Эльзас) прошли детские годы А. Швейцера. Там продолжали жить его родители. До первой мировой войны Гюнсбах, как и вся область Эльзас, был территорией Германии. В настоящее время весь Эльзас входит в состав Франции, а Гюнсбах — город. Во время своих многочисленных приездов в Европу А. Швейцер почти всякий раз приезжал в Гюнсбах и, живя там, принимал своих европейских друзей и всех, кто хотел его видеть. В доме Швейцера, построенном им неподалеку от родительского дома на Гетевскую премию, полученную в 1928 г. (пасторский дом после смерти отца Швейцера в 1925 г. отошел к его преемнику), бывали знаменитый виолончелист Пабло Казалвс, Альберт Эйнштейн, Макс Планк, Стефан Цвейг и многие другие. После смерти Альберта Швейцера дом этот был прекращен в музей, привлекающий тысячи посетителей. В доме хранится библиотека (2000 томов из нее он подарил Страсбургскому  университету) и его архив. В 1975 г. музей этот посетило 11 000 человек. В окрестностях Гюнсбаха на холме, где Швейцер любил отдыхать, в 1969 г. ему поставлен памятник работы мюнхенского скульптора Фрица Бена (Behn), ученика Огюста Родена.

14. ... орган в Сен-Сюльпис в Париже... — Орган в церкви Сен-Сюльпис (XVII в.) в Париже — работы Клико, впоследствии переделанный Аристидом Кавайе-Колем. Один из самых больших органов в мире. Приезжая из Африки, Швейцер всякий раз старался побывать в Сен-Сюльпис и играл там на органе. Вот что он пишет из Ламбарене в 1962 г., когда отмечалось столетие этого знаменитого органа, одному из своих старейших друзей, дирижеру и музыковеду Феликсу Рожелю (Raugel):

«Часы, которые я потом, приезжая в Европу, проводил sa этим органом, — драгоценнейшие часы моей жизни» (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 113).

15. ... удивительную игру нашего друга Видора. — Шарль-Мари Видор (1844 — 1937) — французский органист, композитор, музыкальный критик. Неоднократно выступал с концертами в России. С 1891 г. профессор Парижской консерватории.

Знакомство с ним относится еще к 1893 г., и с тех пор Швейцер постоянно виделся с ним, приезжая в Париж на каникулы. Видор давал Швейцеру уроки игры на органе и настолько полюбил своего ученика, что изменил своим правилам и не возражал против того, чтобы он одновременно брал уроки игры на фортепьяно у пианиста Изидора Филиппа (1863 — 1958) и у Мари Жаэль (1846 — 1925). Швейцер всегда говорил, что Видор относился к нему как к сыну. Впоследствии Видор бывал у Швейцера в Гюнсбахе.

Видор издал вместе с Швейцером органные сочинения И.С. Баха (J.S. Bachs Orgelwerke, 1912 — 1914). Он написал предисловие к книге Швейцера о Бахе, где отмечает как исключительную его заслугу умение по-новому подойти к хоралам немецкого композитора, рассматривая их в связи с поэтическим текстом.

Узнав о решении Швейцера уехать в Африку и работать там врачом, Ш.-М. Видор всячески пытался отговорить его и удержать в Европе, считая, что это равносильно тому, что генерал пошел бы воевать простым солдатом.

16. ...моя мать... — Мать Альберта Швейцера — Адель Швейцер (1841 — 1916), дочь пастора и органиста Иоганна Шиллингера, от которого Швейцер, по собственному признанию, унаследовал способности к искусству игры на органе.

О матери своей Швейцер много пишет в «Воспоминаниях детства и юности»: «Замкнутость свою я унаследовал от матери. У нас не было в обыкновении выражать словами любовь, которую мы испытывали друг к другу. Мы и вообще-то,, должно быть, говорили с ней лишь считанные часы. Но мы умели понимать друг друга без слов. От матери я унаследовал также страстность, которую она в свою очередь унаследовала от своего отца, человека очень доброго, но вместе с тем вспыльчивого» (Schweitzer A. Aus meiner Kindheit und Jugendzeit. — Ausgewahlte Werke, Bd 1. Berlin, 1971, S. 182).

Мать Швейцера не захотела согласиться с его решением. «Непреклонный дух Шиллингеров не смягчился. Воля, увлекавшая ее сына в Африку, лишила его материнского благословения. Больше он ее уже никогда не увидел» (Адель Швейцер погибла в результате несчастного случая неподалеку от Гюнсбаха: во время войны была задавлена насмерть немецким кавалеристом) (Brabazon J. Albert Schweitzer. A Biography. London, 1976, p. 205). Подробнее об отъезде Швейцера см. в воспоминаниях его племянницы Сусанны Освальд (Oswald S. Mem Onkel Bery. Erinnerungen an Albert Schweitzer. Zurich, 1971).

17. ... когда мы были уже возле Тенерифе... — Тенерифе — один из Канарских островов в Атлантическом океане к северо-западу от берегов Африки.

18. Лейтенант ... должен будет следовать в Абеше. Абеше — в то время главный город Вадаи, области Центрального Судана; ныне один из самых крупных городов Республики Чад.

19. ...и теперь едет в Гран-Басам... Гран-Басам — город в южной части Республики Берег Слоновой Кости.

20. В Дакаре ... мы с женой впервые ступили на африканскую землю... — Дакар в те годы — главный город Французской Западной Африки, местопребывание генерал-губернатора. В настоящее время — столица Республики Сенегал.

21. ... Котону... — В то время город и порт во Французской Дагомее (с 1960 г. — самостоятельная Республика Дагомея; с 1975 г. — государство Бенин).

22. Это миссионер Кристоль с младшими школьниками... — Кристоль Ноэль (1882 — 1976) — по профессии учитель, преподавал в миссионерской школе. Имел известный опыт в строительном деле, которым делился со Швейцером.

23. ...он в это время должен был довести до конца палавру по поводу какого-то наследства. — Палавра — судебные препирательства и споры, которые обычно разбирают вожди и старейшины деревень (от португ. palavra — слово). Нередко Швейцеру самому приходилось разбирать подобные палавры и выступать в роли судьи. Вот один такой случай, о котором он рассказывает:

«Ночью один из моих пациентов взял принадлежавшее другому каноэ и отправился ловить рыбу при лунном свете. Владелец лодки на рассвете захватил его с поличным и потребовал, чтобы тот заплатил ему порядочную сумму за пользование каноэ, а равно и отдал ему весь свой улов. По существующим у туземцев законам он имел на это право.

С этой тяжбой оба они явились ко мне — и, как то уже случалось не раз и прежде, мне пришлось выступить в роли судьи. Я начал с того, что объявил им, что на моей территории действует не туземный закон, а закон разума, который исповедуют белые и который они слышат из моих уст.

После этого я приступил к дознанию. Я установил, что каждый из них был одновременно и прав, и неправ.

— Ты прав, — сказал я владельцу каноэ, — потому что тот человек должен был попросить у тебя разрешения взять твою лодку. Но ты неправ, потому что оказался беспечным и ленивым. Беспечность твоя выразилась в том, что ты просто закрутил цепь твоего каноэ вокруг ствола пальмы, вместо того чтобы, как полагалось, запереть на замок. Беспечностью твоей ты ввел этого человека в соблазн поехать на твоей лодке. А лень твоя привела к тому, что в эту лунную ночь ты спал у себя в хижине, вместо того чтобы воспользоваться удобным случаем половить рыбу.

— Ты же, — сказал я, обратись к другому, — виноват в том, что взял лодку, не спросив позволения ее владельца. Но ты одновременно и прав — в том, что оказался не столь ленив, как он, и не захотел упустить лунной ночи, не воспользовавшись ею для рыбной ловли.

После этого в соответствии с существующим обычаем я постановил, что ловивший рыбу должен отдать одну треть своего улова за пользование лодкой владельцу последней, вторую же треть может оставить себе, ибо затратил силы на ловлю рыбы. Оставшуюся же треть я постановил передать в пользу больницы, потому что дело происходило на ее территории и самому мне пришлось затратить время на разрешение их палавры» (Schweitzer A. Afrikanische Geschichten. Leipzig, 1938, S. 101 — 102).

24. ... снабженного органным педальным устройством пианино... — Пианино это в настоящее время находится в Доме-музее Швейцера в Гюнсбахе.

25. ... у жившего в атом доме передо мной миссионера Мореля... — Знакомство Швейцера с Леоном Морелем (1883 — 1976) относится к 1911 г., когда после своего первого пребывания в Африке (1908 — 1911) Морель возвратился в Страсбург, где его жена Жоржетта проходила медицинскую практику в городской больнице. Швейцер не раз говорил, что встреча в тот год с Морелями определила его выбор Ламбарене в качестве места своей будущей работы. Сами же Морели ко времени приезда Швейцера в Африку были переведены на другой миссионерский пункт, в Самниту. Они постоянно виделись с Швейцером, немало помогая ему и делясь с ним опытом своей работы в условиях тропиков. Леон Морель оставил воспоминания о своей жизни там и о трудностях, с которыми им пришлось столкнуться до приезда в эти края Швейцера. Приводим отрывок из этих воспоминаний.

«Мы с женой приехали в Габон в 1908 г. и работали там в Ламбарене, а потом в Самките. Мы имели возможность ясно увидеть, в каком положении находились в этой стране туземцы и европейцы, и опыт нашего пребывания там позволил нам в полной мере судить о том, сколь велика была там нужда во врачах.

Против сонной болезни фрамбезии, чесотки и многих, других заболеваний туземцы были совершенно бессильны, да и почти не пытались что-нибудь делать, а просто бросали больного на произвол судьбы. Он обычно валялся где-нибудь в самом дальнем и грязном углу хижины. Когда же ему становилось совсем плохо, то в качестве последнего средства близкие его пытались заговорить болезнь кровью: над ним ставили скамейку, на которой закалывали курицу, козу или овцу, так что кровь стекала на тело больного. Считалось, что если вселившийся в него злой дух напьется крови, то он, может быть, отступится от своей жертвы. Когда же и это не помогало, туземцы пангве уносили умирающего в лес и бросали его там, чтобы не слышать криков и воплей. Психических больных они привязывали к дереву где-нибудь подальше от деревни, а прокаженных просто выгоняли в лес.

Во время одной из поездок в районе Самкиты я как-то раз погнался за птицей-носорогом, прельстившей меня своим роскошным оперением, — мне хотелось сделать из нее чучело. Птица укрылась под высоким сводом, образованным сплетением лиан, и я последовал туда за ней. И вдруг я увидел, как в полутьме блеснули два светлых глаза. Сначала я решил, что передо мной пантера, готовящаяся к прыжку, но когда я уже прицелился, я заметил, чуть ниже устремленных на меня глаз черный лоскут и изъеденную проказой нижнюю челюсть. Это была прокаженная, все тело которой было в нарывах. Говорить она уже не могла, до такой степени язык ее был изъеден проказой. Я велел ей идти за мной, но панический страх перед белым, человеком заставил ее убежать и скрыться в глубине леса. Я вернулся в деревню и велел ударить в тамтам, чтобы созвать туземцев и расспросить их. Тогда старейшина сообщил мне, что прошло уже два сезона дождей с тех пор, как эту женщину выгнали из деревни, и он удивляется, как это ее до сих пор не съели кочующие муравьи или леопард. Подобная участь постигала всех этих несчастных, и не приходилось сомневаться, что днем раньше или днем позже, но женщину эту ждал такой же конец.

За время нашего первого пребывания на миссионерском пункте в Ламбарене с 1908 по 1911 г. мы могли воочию убедиться, сколь бессильны мы против этого бедствия. Моя жена воспользовалась нашим первым отпуском, чтобы приобрести в Страсбурге те знания, которых ей не хватало. Она прошла там два курса обучения — в гинекологической и хирургической клиниках. Во время прохождения второго курса она познакомилась с ассистентом этой клиники д-ром Швейцером и его будущей женой, которые готовили себя к работе в Африке. Он много расспрашивал нас об условиях жизни в Габоне, и госпожа Швейцер говорила нам потом, что полученные от нас сведения помогли ей отобрать действительно необходимые для тропиков вещи и не обременять себя лишним грузом» (Morel L. Lambarene um 1913. Begegnungen mit Albert Schweitzer, herausgegeben von H.W. Bahr und R. Minder. Munchen, 1965, S. 139 ff.; Minder R. Rayonnement d’Albert Schweitzer. Colmar, 1975).

26. Зовут его Жозеф... — Жозеф Азовани (? — 1966) — помощник Швейцера в течение долгих лет его работы в Африке, который к тому же был переводчиком с местных языков. Швейцер очень ценил его преданность и добросовестное отношение к работе.

27. В особенности следует назвать г-жу Ланц в Талагуге, уроженку Эльзаса. . . — Имеется в виду Валентина Экхардт (1873-1906), искусствовед по образованию, последовавшая в Африку за своим мужем, швейцарским миссионером Эдуардом Ланцем. Они поселились с июня 1899 г. в Талагуге (90 км севернее Ламбарене). Родившийся у них там ребенок умирает спустя несколько недель, а в октябре 1901 г. от гемоглобурийной лихорадки погибает ее муж. После этого Валентина Ланц едет в Европу, где в течение двух лет изучает медицину, и возвращается в 1904 г. в Талагугу, преисполненная решимости открыть там больницу для местного населения. Однако, не выдержав тяжелых климатических условий этого края, в 1906 г. она умирает.

Трагически сложилась участь и ряда других миссионеров, в молодом возрасте поехавших работать в Габон. Отправившийся в район Огове швейцарский миссионер-ремесленник (слесарь) Анри Шапюи по прошествии года вынужден отправить на родину жену и ребенка, а сам заболевает злокачественной лихорадкой и, приехав в отпуск в свой родной город Женеву, в мае 1904 г. умирает в возрасте тридцати двух лет. В апреле 1905 г. умирает и поехавший в Ламбарене вместе с женой двадцативосьмилетний миссионер-ремесленник Самюэль Жюно. К этому перечню следует еще добавить Шарля Бонзона, отправившегося на французский миссионерский пункт в Ламбарене зимой 1893 — 1894 г. и восемь месяцев спустя погибшего от злокачественной лихорадки. Ш. Бонзон оставил после себя дневниковые записи, которые были известны Швейцеру. В библиотеке его в Гюнсбахе хранится сборник, посвященный памяти Ш. Бонзона.

Лично, никого из этих людей Швейцер не знал, но знал о постигшей их судьбе. И это ни в какой степени его не остановило. Напротив, пример Валентины Ланц (как он сам признается в этом в 1912 г.) воодушевил его и укрепил в решении осуществить то, что ей не удалось, — построить больницу для местного населения, только не в Талагуге, а в Ламбарене (см.: Minder R. Les raisons du depart pour Lambarene. — Cahiers, 1975, XXXII, p. 111 — 112; Pierhal). Albert Schweitzer. Muenchen, 1955).

Текст воспроизведен по изданию: Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л. Наука. 1978

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.