Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

АФРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК

Карфаген

Наконец мы увидели Карфаген.

Мы покинули утром Радес; пересели в Тунисе, и вышли на маленькой станции; скучных туристов с биноклями не было с нами; на станции мы увидали лишь несколько скромных колясок, да несколько скромных арабов; мы взяли с собой одного; и без торга уселись в пролетку (здесь цены — по таксе).

Кругом — ни села; зеленели травою холмы; чуть свежеющий ветер ее колебал; зачернела — распашка.

И то — Карфаген.

Карфаген еще ждет своего Мариетта, тая глубочайшие недра столетий: под травкою холмиков; так еще мало раскопок; вот здесь мимо нас проблестит из травы изразец; мы сошли перед тяжелым куском обсеченного камня; две мраморинки я любовно себе опустил в саквояж; они — теплые вовсе от солнца; то — мрамор позднейший: шестого или пятого века, — эпохи, когда молодой Августин, появившись сюда из провинции, стал упиваться риторикой цицероновой мысли, отдавшись страстям; протекает здесь чувственно первый роман Августина; здесь борется он со страстями позднее; здесь он отдается со всей прирожденною страстностью ереси Мани, вступая в ученые споры с приверженцем догмы Христа, здесь встречается с Фаустом, манихейским учителем, против которого уже после составлен трактат «Contra Faustum»; отсюда он едет в Италию, в Рим и Милан. Эти мраморинки, вероятно, собой украшали фронтон величавого здания в Августиново время.

Откуда-то сбоку на нас набегает толпа голоногих мальчишек с камеями и с карфагенскими лампочками; мы их гоним; они продают, вероятно, подделки. Садимся в коляску; и — едем, кругом начинаются всюду осколки развалин; здесь все — поразрыто.

Раскопки недавно велись интенсивно; подробности древнего Карфагена теперь установлены: улицы, виллы и храмы.

А тридцать лет ранее не было здесь ничего: были холмики; вид открывался на море; здесь можно лишь мечтать о былом; но столетием ранее вовсе не знали, что именно здесь восставал Карфаген, что холм Бирзы есть холм Карфагенский, что два озерца перед морем — остатки пунических портов; на это впервые указано было по показаниям одного офицера, Шатобрианом (так, кажется).

В 1875 году кардинал Лавижери настоял на раскопках; теперь установлено место для римского и карфагенского города; много работало братство ученых монахов на этих местах; и до сей поры здесь обитает коллегия белого братства; и белые братья отсюда заходят в Радес: оказать медицинскую помощь; в белейших хитонах и в пурпурных фесках, с крестом на груди, опираясь на палку, они обегают окрестности; многие среди них — археологи.

***

Обращают внимание остатки огромного акведука эпохи пунических войн: он — обслуживал римлян; уже от обильной кровавыми розами Эль-Арианы (поселка) повсюду — остатки его; и — средь этих холмов; тут же — мраморы римских распавшихся виллочек в веющей зеленью плиты; и вот — следы цирка (арабы разграбили целость руин его: из карфагенского камня построен Тунис); тут же место мучений: бросали подвижников львам, обитавшим в обилии близ [361] Карфагена когда-то: дорогу, ведущую от Карфагена к Тунису, когда-то украсили львами, прикованными цепями к столбам 46.

Вот, в разрытом пространстве, — арена; а около углубленье (как бы коридор): это ход на арену от львиных припрятанных клеток; склонившись над входом из мест кругового партера, ленивые граждане видели бег разъярившихся львов: от прохода к арене; а вот — коридор (уже другой); здесь несли на носилках замученных; надписи на кусках балюстрады; и своды, и ходы; вот — текст одной надписи; он — заклинание 47: —

— «Божество, хорошо заключи ты в темницу рожденного Фелицатою — Мавра. Пускай он не спит: ты лиши его сна, Фелицатова сына... О Ты, Вседержитель: во ад низведи Фелицатова сына, ты, — Мавра. О ты, повелитель Кампаньи, о ты, повелитель Италии, — Ты, власть которого простирается до болот Ахерузии, Ты низведи прямо в Тартар его; Фелицатова сына... свяжите, схватите и в цепи закуйте его, Фелицатова сына... сожгите все члены его, сердце, прочее все: все сожгите, что будет от Мавра, рожденного Фелицатой»... —

— В одном месте цирка часовенка в память затерзанных львами; и в ней — небольшая колонночка с надписью: «Evasi!»...

Вышли из цирка; мальченок пристал с амулетами; мы — покупаем: один, другой, третий; всего — не накупишь; мальченок, второй — пристает; мы садимся в коляску; араб уж на козлах; мы — тронулись дальше: холм Бирзы на склоне отчетливо разрешается в древнее кладбище... карфагенян: саркофаги; и — черные дыры в земле.

Трехугольною острою крышкой отмечен пунический саркофаг; большинство из них — каменны; здесь в одном месте нашли кучу сваленных старых скелетов; впоследствии обнаружилось: это — все жертвы чумы, бывшей здесь; о ней много рассказано Диодором 48.

Древности, здесь извлеченные, в трех находим пластах: тут арабские древности, относимые к средним векам (из эпохи святого Людовика, бывшего здесь); здесь — следы крестоносцев; есть древности Византии; но более — римских; остатки древнейшего Карфагена встречаются глубже всего, поражая изяществом.

Вот — и сиденья, и сцена театра; вот — ложи; они сохранились вполне; вот — цистерны, или ряд полукруглых отверстий; в отверстиях, точно в пещерах, ютятся теперь бедуины (поселок); из рвани протянуты грязными лбами старухи; бедуинята бросаются к нам:

— «Аа!»

— «Бакшиш!»

— «Но мы — далее!»

Вот и музей; небольшой он; при входе с нас брат (белый брат) берет мзду; мы — проходим. Музей этот — частью раскинутый сад перед зданием скромных размеров, где стены уставлены глыбами пестрых сокровищ; часовня стоит посредине; она — в честь Святого Людовика, некогда здесь опочившего; статуи: вовсе безвкусны они; отразился упадок в них римского творчества: Гений, Виктория (т. е. Победа). Победа имела свой культ в Карфагене: пространство музейного садика — место, где храм Эскулапа увенчал римский Акрополь; а раньше стоял здесь пунический храм; во втором еще веке 49 разрушен был [362] он; стены садика — в досках; на досках ряд надписей (все — по-латыни); под стенами — множество римских амфор; отступя же от стен, — возвышается ряд саркофагов (пунических); многие — малы; господствует мнение, что в них прежде таился лишь пепел сожженных; 300 отроков, 200 младенцев, принес Агофокл в жертву богу Молоху во время осады пунической крепости римскою армией; множество малых гробов указует на множество душ, здесь сожженных когда-то; вон — целая горка их.

Входим внутрь здания: можно ли все осмотреть в один день? Мне бы надо недели просиживать здесь — так здесь все интересно; в двух, в трех малых залах рассыпана бездна сокровищ; хотя бы пунический зал, где все мелочи ярче томов нарисуют картину древнейшего быта.

— «Carthago, Carthaginis, Carthaginiensis» бывало твердим гимназисты, не ясно себе представляя конкретно, что есть тот «Carthago»; потом прочитаем мы все у Флобера в «Саламбо»; ряд пышных картин возникает в сознании а la Семирадский; и мы — не вживаемся; после обзора музея, теперь мне отчетлив «Carthago».

Вот ряд безделушек: я тоньше работы не видел нигде; все — ручная работа; ее разглядеть можно в лупу; сгибаюсь к стеклу, чтобы увидеть всю нежную прелесть легчайше слиянных линейных мелодий камней ничтожных размеров; градация линий слагает симфонию быта и вкусов далеких столетий (камея, амфорочка, малый резной амулетик, смех рожечки, змейки, точеная ручка ножа) — на пространстве аршина, который вы можете изучать целый месяц — весь быт Карфагена кричит еще ярче, чем в ярком романе Флобера; вот — столик с браслетами (хватит на месяц!); вот — стол ожерелий (каких!).

Карфагенская мелочь вещей изощренней египетской (много я видел последней в булакском музее в Каире); но более прочих влияющих бытов Египет сказался на них; есть в фигурочках, статуэтках — от жеста Изиды; а вот — плоскокрылые коршуны; нечто в них есть в египетских реющих ныне еще над Каиром, а вот — не египетский хохот головки камеи; в Египте фигурки, камеи таинственных лиц не смеются: чуть-чуть улыбаются, как... Джиоконда; здесь рты они рвут: от сплошного какого-то хохота; хохот камней почему-то напомнил кровавые оргии злого Молоха.

Вот — перл: это — крышка от саркофага, почившей, должно быть, прославленной жрицы; изображение жрицы — на крышке; в изображении лика есть что-то от Греции; восстает VI век 50, вот — надгробная крышка; следы стертой краски на ней; и под ней — саркофаг; в саркофаге же — кости: нетленные кости прославленной жрицы.

Танагрские статуэтки: и блюда, и утварь; вот — бритвы с резьбою на ручках; прочел я: такие же точно ножи, той же формы, со схожей резьбою — ножи боевые свирепого танганайского негра; теперь в него, может быть, брызнула капля погибшей культуры; другие же брызнули капли — куда?

Вспоминаем мы здесь, что цвета, нам пестрящие взор — ярко-синий и желтый: орнамент арабский Тунисии их повторяет; случайно ли это? Не знаю, но знаю, что брызги разбитой культуры на северо-западе Африки, точно осколки стекла, здесь и там, через зелень позднейшей пробившейся жизни блистают отчетливо; и — желтосиний орнамент Тунисии, верно, неспроста — такой желтосиний; неспроста мальтийским крестом увенчали щиты туареги; неспроста венчает отчетливый крест туарегский кинжал. [363]

***

Просветленные мыслью о связи культуры, мы выходим наружу: выходим из садика; вон — Захуан, вон — вершина Двурогой горы, а вон — Пратес (per rates): наш милый Радес; и лазурен, и светел нам веющий свежестью день; в ясном воздухе слышатся ярко чеканные речи бессмертной латыни:

«Carthago»...

«Carthaginis»...

Все — опрозрачено: дальше — садимся в коляску; и — катим; дорога врезается в рыжий песчаник: колеса хрустят; омыляются лошади липкою пеной; их бег тяжелеет: крутеют подъемы; зеленые холмики валятся на плечи — вниз, опадая, как будто разгладясь у моря; меж ними присел Карфаген; море, рытвины, цирк и театр — нам отсюда являются в той же плоскости; а голубые эфиры бьют в грудь, упадая с верхов; улыбаясь друг другу, отходим в восторг вознесений: в волне бледно бьющих зефиров как будто отметилось что-то воздушное, спускаясь, медленно крепнет; едва различимая линия тихо толстеет; она осаждается в воздухе образом тонкотелого минарета; другая такая же линия — явственней: то — полукруг, белый-белый — далекого купола.

Боголюбы 911 года. Брюссель 912 года

Сиди-бу-Саид

Минарет, минарет, минарет; куполок, куполок; полукруглая линия купола, купол на белом сверкающем каменном кубе, — весь белый, сверкающий; белые кубы домов среди рыжих песчаников ярко стреляют в глаза белизною; и — падают с выси на нас полукругом, отчетливы тенью сквозной осиненные впадины уличек, пересеченных густеющим золотом солнца; все то, приближаясь, твердеет; линейные плоскости вот, обступя, наливаются тяжестью камня; пространством тяжелым становится стая домов, розовеющих явственно в солнце своими боками; и явственно впадиной двери, окна, тупичка, перегиба, прохода они просинели.

Давно наблюдал с плоской крыши Радеса чуть видную белость высокого мыса, которым свергается Африка в море; та белость — Сиди-бу-Саид; в этих кряжах живут богачи; много мавров здесь водится; двери домов — изощренней; когда же приблизившись к дому, его белизна, как нигде, рассечется на ткань кружевеющих здесь изразцов; то — изящный квадрат безоконного бока исходит блистающей вязью зелено-синеющих цветиков с вкрапленным кармином розы, блистающим глянцем; то очерк дверного квадрата с зеленою дверною подковою блещет затейливо медными бляхами; та чешуя мелких блях покрывает подкову дверей, посредине которых литое, витое кольцо; по бокам — две колонки; над дверью ритмично идет полукругом отчетливая изразцовая полоса синерозовых глянцев на белом, слегка розовеющем выступе дома; а выше — решетка окна зеленеет и из нее над подковою двери свисают цветы.

Такой дверью выходят дома на ступенчатость улички; выше над ней — перегиб, как бы арка орнаментов; видишь под аркою ты продолженье ступеней; и видишь зареющий блеск: прозарел минарет и мулла призывает к молитве; под аркой, у входа в кафе, на ступенях пышнеет араб лепестками плаща, в высочайшем, как митра, тюрбане, окрученном яркою золотою веревкой; ты видишь, что нет гондуры на арабе; он весь перекручен под белым плащем белой шерстью; и он — розовеет, как домики; это, наверное, мавр, обитатель поселка.

Коляска осталась внизу: поднимаемся в белых пустынях крутеющей улички; сбоку пролеты — в просторы; над кручей — перила; под кручами — [364] пена грохочущих волн; я — прекраснее места не видел еще; весь Радес — только проза перед этой поэзией красочных линий и звуков; идя по ступенчатой лесенке, кажется нам, что мы шествуем в небо; уже голубеет душа; не сквозные ли наши тела?

Но — дома расступились: перед нами — площадка; наверное, здесь высочайшее место окрестностей; ярким узором кровавых полос изразца — над перилами (где-то внизу) разблисталось кафе ниже вьющейся улички; сверху накрыло то все голубое раздолье; а спереди — небо, море воздушно слились; в это все убегает маяк; мы отсюда его наблюдаем: кровавое око нам видно в Радесе; он — вертится: раз-раз — мигнет; и потом — не мигает; в то время белеющий сноп его падает в море и снова — раз-раз — подмигнет.

Закрутили налево обрывины, мысы и вдавлины береговых очертаний до самой Бизерты 51, направо — тунисский залив; и мыс — Добрый, бросающий сноп с маяка, освещающий тракт пароходов, бегущих от Гибралтара к Суэцу; а сзади — сливается лентой залив, расширяясь над нами на десять и более километров; едва там мутнеет Тунис, едва виден Радес; но малиновый вечером верх Захуана все так же отчетлив; Сиди-бу-Саид весь под нами; под ним — провалились все карфагенские холмики; пятнышком белым едва видим нам карфагенский собор; море — с трех сторон хлопает; гребни, шипя, неустанно дымеют соленою влагой.

***

Сиди-бу-Саидом кидается Африка в море; за морем — Европа; Европе подставил бурнус от нее отвернувшийся мавр; знает он; заскрипит колесо на сиди-бу-саидском подъеме; и тащит — неверных к утесу, с которого старый маяк, как циклоп, одноглазо уставится в волны, бросая снопы бриллианта в кипенье воды; но он знает еще, что от Сфакса, Гафсы, Суз потянутся толпы паломников с яркими стягами к чистым костям марабу, опочившего здесь; в его честь понастроены все эти пальца мечетей; село богатеет доходом с паломников.

Кто марабу?

***

Помнит верно неверный: им чтимый король покидал берега нечестивой Европы когда-то с отборнейшим войском; расправила крылья косматая стая судов, нагруженных конями, оружием, множеством воинов, с крупным крестом на руке или груди; их Людовик Святой всех повел на Тунис; здесь в холмах Карфагена, надолго раскинулось станом неверное войско, боясь нападать на Тунис; но чума загуляла в палатках ленивого крестоносного войска; и умер Людовик Святой от чумы.

Так расскажет неверный; но это — не так.

Для арабов часовня Людовика — ложь и обман, если только не глупость неведенья; так было дело: Людовик король был правдивый и честный владыка; и оттого он задумался долго перед белым Тунисом, не смея напасть на Тунис; размышлял он о верах; открылось ему перед боем величие магометовой веры; сомненья одолели его; затворялся в палатке король, изучая Коран; некий опытный муж, тут прослышав о думах Людовика, храбро предстал перед ним, держа славные речи о вере; Людовик им внял; он склонился к Исламу; покинувши тайно палатку свою, он исчез с правоверным учителем веры, нет, он не погиб от [365] чумы, но он хитро себя подменил, положивши на ложе свое зачумленного воина; гяуры верили в смерть его; страх охватил их войска; неудача постигла поход.

Между тем обращенный король научился пяти омовеньям; и — прочим обрядам; прожил он года в полном здравии, день ото дня становился святей и мудрей; он стал под конец своей жизни святым марабу, прославленным целой Тунисией; толпы стекались к нему, как стекаются ныне к костям марабу из Гафсы, Кайруана и Сфакса — процессии с пением, с боем там-тама, с развернутым знаменем, на котором красуется красный изогнутый серп со звездой.

Марабу — есть Людовик Святой: и в Сиди-бу-Саид все знают про это.

Не знают — неверные...

Здесь, в вышине, окруженные с трех сторон морем, передаем мы друг другу слова мусульманской легенды, напоминающей нашу легенду о Федоре Кузьмиче, под личиной которого кончил свои фантастические дни Александр Император.

Пора и домой: опускаемся вниз по ступенчатой уличке, быстро садимся в коляску; и — катимся вниз, к Карфагену, минуя его; проезжаем попутно безвкусную Марсу, где бей коротает все время (теперь в Гаммам-Лифе он); Марса не помнится мне; проезжали ее мы уж вечером; сумерки падали; ночью мы были в Тунисе; с последним же поездом мы возвратились в Радес; нам светила луна; и плутая средь уличек, увидели тени мы белых бурнусов; и слышали гарканья их из кафе: араб спорил с арабом, проклятьем оглашая село, во тьму кинулся спорщик; бурнус, распростерши огромные крылья, как лебедь, понесся в пространства луны.

Еще долго в ту ночь мы сидели на крыше, смотря, как прозрачняся дымом, в луне обозначились мороки бирюзовых пространств, кружевеющих призрачно очерками куполов, белых стен и оград, через которые бледно в луне низлетали соцветья; пурпурные в солнце; там с крыши далекого домика, скрытой стенами, куда, как мы знали, выходит гарем по ночам, раздавалось пение; улыбалась в луне там косматая роща оливок, как бы под покровом сплошной оловянной бумаги; песчаные косы залива — белели, сребрели; оттуда, где были сегодня, от дальнего горного выступа медленно даль прободало кровавое око; моргнул циклопический глаз маяка; и — сомкнулся; еще и еще; и — надолго сомкнулся.

Так трижды моргает на нас карфагенский маяк; и — смыкается око; мы видим лишь дальние светы снопа — где-то там, на волнах, когда око не смотрит.

И — снова моргает: и еще, и еще...

***

Средь цветов, в полосатых (и желтых, и красных) шелках Ася тихо поникла над чаем; Людовик Святой не дает ей покоя; а я, закрыв голову шарфом, я — вижу отчетливо древние образы; старый «Carthago» встает и я слышу:

— «Carthago delendaest»...

Нет не «delenda»: ничто не угаснет.

Вот брызнули лучики грелки; метнулась сень зайчиков в розовых розанах пола; задумчивость, радость и сказки и песня араба, унывно гортанная; издали; Африка нас поглощает, Европа свернулась комочком; приподымаются издали нам — Тимбукту, Диэннея, Канкан, павший город великого Самори; и предносится взору великая, африканская Франция.

Брюссель 912 года [366]

«Двадцать две» Франции

Вы не знаете Франции: европейская Франция — малый кусочек, отросток гигантского тела, лежащего в Африке, — малый кусочек, закинутый как попало в Европу, отломанный кручами Гибралтара; и — брошенный: за Испанию. Знаю наверное я: никогда не пришло вам на ум точно вымерить Францию; вымерил я — отношенье ее европейских частей к африканским за вычетом Мадагаскара (размер мне его не отчетлив) равняется дроби 1/22.

Марокко, Алжир и Тунис открывают вам мало известную Францию; и — пространства косматых, разлапых лесов, уходящих к экватору, завершают ту Францию; невероятно раздутое тело желтеет раздутым своим животом — сахарийским бельмом; вся Сахара есть Франция; за Сахарою — Франция; эти Франции — кипень горластых, цветных, беспокойных народностей: толоко толков и морок цветов: — туареги, арабы; и — негры, и — негры, и — негры; становища негров с остатками черной культуры, великолепной, создавшей высокие памятники литературы, — становища негров, живущих в сплошной некультурице; разнообразие негритянских племен: дикари в ярких перьях; и дикари в перьях страусовых, покрытые шкурами; и достойные, смелые тимбуктукцы: все отродия цветокожих метежутся громкою жизнью, сочатся, клокочут в артериях организма страны, привлекая кровь нации из головы, европейской и знаемой Франции, — в ее черное африканское сердце; за Францию, — ту, которую знаем, — мне страшно; теперь еще время отлива (от головы национального организма к желудку) всех соков страны: надо ей беспрепятственно переварить то огромное тело, которое поглотила она — т. е. двадцать две Франции, чтобы стать после кровного усвоения Африки — 1/22-ою себя самое, я боюсь — будет час; кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы, — кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, — Африка, так, что жилы страны разорвутся, под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет ее голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами черных «чертей»: парижан!

Завоевание Францией Африки как-то мы все проглядели; об оккупации марокканских провинций мы только что прочитали в газетах 52; Марокко же — малый кусочек земли по сравненью с пространством тропической Франции; собственно говоря: центр ее не в главе, а — в ногах; голова — истончается (прекращенье рождений): худеет, худеет, худеет она; все-то пухнут и пухнут, чернея, французские ноги; такая распухлость — болезнь: элефантиазис (так кажется).

Бедная Франция!

Вот — Марокко, Алжир и Тунис; вот Нигерия, Сенегал и Гвинея; вот — грудь, а вот — ноги, меж ними — широкий живот: то — Сахара; знаете расстояние от руки до ноги современной «француженки»; от Алжира до... скажем, Луанго; я — вымерил: расстояние от Алжира до этого пункта равно расстоянию от Москвы и до Лондона; расстояние крайних точек ее поперечника (в талии) — от Сен-Луки до египетского Судана, опять-таки приблизительно, есть расстояние от Москвы и до Лондона; у миниатюрной «француженки», надо признаться — не очень-то тонкая талия; Франция быстро толстеет, она — негритянка; не гальский петух ее символ; и — не кадриль ее танец, скорей ее символ — жираф; ее танец — канкан; и не надо быть тонким провидцем, чтоб внятно понять: уже [367] даже в XX столетии в тонкие звуки «рояльной» культуры Европы войдет глухо-дикий рыдающий звук барабана, там-тама; «ля-ля» превратится в звук: «бум». И забумкает звуком «бум-бума» пространства Европы.

О, бедная Франция!

Африканскую Францию ныне слагают — во-первых, трехцветие берберийских культур: то — Марокко, Алжир и Тунис: европейская Франция — треть их тел; далее следует — грозный Туат и Сахара (равны восьми — «Франциям»); ниже — снова три «Франции»: Сенегал и Гвинея, а Дагомея, слоновое побережье, опять-таки превышает размерами европейскую Францию; кажется, что Нигерия составляет две Франции; около четырех их составят: Убанг, Габон, Среднее Конго и земли бегущие по направлению к востоку от озера Чад до — Эль-Фашери и Бахр-Эль-Газаля. Так 22 Франции составляется вместо одной; судьба Франции ужасает меня; иль она — механически нагроможденная глыба: колосс глиноногий, который рассыплется скоро (не может не рухнуть он); Францию очень скоро постигнет удар в этом случае; и — мне жалко ее; если ж Франция есть организм, а не двадцать две «Франции» плюс «европейская» Франция, то — вдвойне ее жалко; ведь белая кожа культуры обварится в африканском котле, почернеет зловеще ожогами негрской культуры.

Да, да, — во второй половине истекшего века тишайше свершалось завоевание знаемой Францией двадцати двух незнаемых Франций, пока пребывающих в подсознаньи французов, но обещающих всплыть очень скоро в «мулатских» произведениях ново-французской культуры, уже выявляющей вкус «Oriental» и «Arabe» — начиная с Гонкуров, Барбье д’Орвельи, Маллармэ и Рембо до Гогена, Клоделя и прочих пророков «мулата» в французе 53. Завоевание Францией двадцати двух своих «Франций» есть, собственно говоря, завоеванье Нигерией, Дагомеей и Конго — старинной Европы; Европа — «юнеет»: Европа — «мулатится», собираясь «онегриться» 54; пока еще что только милые негритенки — апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли еще мы увидим — в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары — «юнеющей» Франции — в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно, бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис — со скачущим туарегом, фалангой и коброю.

Бедная переглотавшая Франция, обреченная быстро свариться в наглотанных «Франциях».

В плодоносных лучах и тропических жарких лесах пока что закипает стремительно цивилизация будущей Франции; появляются неофранцузы среди нигерийцев, и зреет Нигерия в сердце француженки; множатся быстро полки сенегальских стрелков, составляющих, может быть, наиболее верную, храбрую часть вырастающей армии, угрожающих в будущем африканским колониям Англии, не умеющей взяться за души суданцев; я знаю наверное: в будущей европейской войне негритянская армия будет оплотом французов. Мы ахнем!

Порой нелегко доставалось французам завоевание Африки: кровь проливалась рекою и битвы шумели за битвами; а — во французской палате молчали о громе орудий в Нигерии; из боязни, что гром тех орудий пробудит вниманье [368] Германии, или Англии; страх лишиться колоний смыкал очень часто уста депутатов: от правых до левых; мы знали историю министерских скандалов; то все — пузыри, пена, пыль; нам она подносилась охотно французской Палатой: жемчужины прятались под шумок мимолетных скандалов, пощечин, дуэлей, шантажей. И вот генерал Буланже прогремел на весь мир; этот жалкий «трескун» — знаменитое имя; а Самори (гениальный, отважный стратег), — ну признайтесь: о нем вы что слышали?

Во второй половине истекшего века полки за полками впервые прошли в Сенегал; в восемьдесят третьем году (так недавно еще!) они были у берега Нигера; в это время полковник Делорб взял Баммоко; и — кто знает? А в восемьдесят седьмом — на французов поднялся с востока и юга могущественный негритянский король Самори; и кидал много лет на французов свои чернокожие толпы; о нем не писали в газетах; весь мир говорил: «Буланже, Буланже». И напевали известнейший марш — Буланже; я едал Буланже, испеченного из вкусного мятного теста: то было... в Клину.

Замечательный вождь, — Самори разбивал многократно колонны французов; вот как о нем повествует участник суданских походов 55: —

— «Самори. Имя это... гремело... в Судане; заслужена слава его; легендарно его появленье; и — эпопея владычества этого деспота... В восемь лет образуется им государство, равное 400.000 кв. километров;... образует громаду. И став победителем, принимается он за реформы». — Баратье нам подробно рисует военные, религиозные и финансовые реформы, произведенные быстро, талантливо среди громов войны, чернокожим политиком; и — говорит:

— «Все усилия Самори устремлялись против нас; в продолжении шестнадцати лет нас держал начеку он; в... сопротивлении отмечаемы два периода: от 1882 до 1886; и — от 1896 до 1898... События показали нам, что Самори вождь народа, стратег и политик»... — Характеризуется первый период упорнейшей франко-негрской войны отобранием у Самори ряда пунктов (Уоссебугу, Сегу, Кониокари, Ниоро); — и завершается этот период: падением Канкана.

Но Самори не сдается: упорно он бьет в стальные заборы французских стрелков чернокожими стаями; одновременно: пытается он в передрягу втравить англичан; его посланцы в Лондоне; и находят они — благосклонность, внимание; но англичане боятся открыто поддерживать черного друга; он чувствуя силу французских штыков, делит надвое армию; и одной половиною отбиваясь от французов, другой покоряет себе ряд племен, их вливает в себя; и — отступая под натиском Франции, не уменьшает пределов возникшего негритянского государства; характеризуя стремительность, ум, дальнозоркость, отвагу упорного чернокожего воина; Баратье называет его:

— «Африканский Наполеон»!

Удивленье французов перед гением «черного» — поневоле наводит на думы: о «черных» во Франции: о их будущей миссии; не мешает задуматься над характером Франции XXI века; субстанция, из которой он с лихорадочной быстротою формирует полки, чтобы их перебросить на север — совсем неизвестна Европе 56. Недавно в прошедшем году, для угрозы арабам уже переброшено для усмирения Феца — теперь. Это — первое веянье передвиженья на север [369] лавины: дымок над жерлом африканского кратера, непотухшего и собирающегося на нас выбросить свою черную, раскаленную лаву.

Но — Самори?..

Защищаясь, как лев, Самори лихорадочно учреждал в государстве своем арсеналы; шпионы его рассыпались всюду; он — всюду пытался выведать тайны отливки орудий; и пробовал даже их лить. Но французы упорство ломают его; окружив, берут в плен; негритянское государство глотается африканской Францией: а бивавшие европейцев полки африканцев становятся быстро французскою армией. Множество черт возникающей Франции — Франции черных — разбросаны в сочинениях Баратье, Дюбуа 57 и др.

Предоставим же слово полковнику Баратье о недавних врагах своих; о покореньи Судана он вам повествует:

— «Никогда еще не вызывала победа в Европе такого открытого равнодушия; но никогда, может быть, не встречали французы сопротивленья такого в рядах неприятеля; мы нигде не несли таких тяжелых лишений, кровавых потерь, как... в Судане... но с суданскими нашими битвами не считаются как-то. Разве что-либо знают о взятии Уоссебугу, Досегвалы и Диэннеи? Но — следует сохранить для потомства воспоминанье о взятии этих пунктов, во имя и победителей, и — побежденных; боюсь, что слова мои вызовут смех, если прямо скажу: пред героями мы стояли; бившиеся до смерти, — герои... как вожди выше названных городов». — Повествуется далее: — «Лишь попал я в Судан, как молва о сражении при Уоссебугу охватила кольцом меня... от большого селения лишь осталась груда развалин... торчали еще: цитадель, арсенал... следы пламени были единственной памятью о героическом предводителе черных, о Бандиугу-Диара»... Далее, описуется самая бывшая битва: «Уже под напором штыков защищающие переброшены к середине поселка; засели они в стенах строений; и открывали по нашим рядам смертоносный огонь; вот — врываются наши стремительно в гущи дворов: а противники отступают в дома; двери выбиты; никого не осталось; и — режутся в глубине темных комнат; и — штык за штыком вырывается из руки пехотинца; уж круг осажденных сжимается; вождь — посредине его; не сдает он позиции... под развалиной крепости, среди моря огня... предпочел Бандиугу-Диара взорваться с детьми, с негритянскими женами — не согласился на сдачу; в своем героическом порыве, как некий Самсон, колебавший колонны святилища, он под ним схоронил, погибая, врагов... Опаленные взрывом развалины ныне стоят, как... останки... античного мира» 58...

Вот повесть о взятии Диэннеи:

— «То был первый вечер во взятии приступом Диэннеи. Защитники — пали: никто не остался в живых; всюду, в лужах крови, были трупы... Простерлась над трупами ночь. Часовой, прижимая ружье, цепенел в вершине холма... Вдруг он видит: приподымается тень — там, над трупами. — «Кто ты?» — бросает вопрос он; и — тень отвечает: — «Я вождь Диэннеи: убей меня»! — приближается, и, показав на ружье, говорит: — «Я — начальник: убей же меня»! — Но часовой отрицательно начинает качать головой.. : стрелять не имеет он права (ведь выстрел среди ночи — тревога). И — часовой отвечает: — «Ложись: не имею я права стрелять»!

Но побежденный начальник погибнувших войск Диэннеи опять его просит: — «Убей меня!» — И часовой отвечает: — «Постой». — Он подходит [370] к заснувшим солдатам: и — одного из них будит: — «Возьми свою саблю...» — И оба подходят к начальнику чернокожих; тот — пробует лезвие острой сабли: — «Да — хорошо: так — убей же!» — И вытягивает шею, он падает перед солдатами... И один из солдат отступает на шаг... очень резким движеньем откидывается; свист взлетающей сабли, и — блеск... сабля падает — падает вождь Диэннеи с главой, отделенной наполовину от плеч...» 59 — Я нарочно привел два рассказа; в них масса штрихов, поднимающих перед нами завесу недавнего прошлого: мы читали газеты о прениях во французской Палате; мы знали подробности жизни болтающих там адвокатов; и вороватый мосье Депю-тэ, облекаясь во фрак, с шапо-кляком в руке, полонял наши думы, как... полонял наше сердце подчас генерал Буланже, как пленил он однажды мне детский желудок (ах, мятные пряники клинской лавочки Скокова, изображавшие Буланже. Дети их помнят!). О том, что свершалось воистину с Францией в это время, не знали, конечно, все мы; в это время геройски кидались полки на зубцы крепких стен — Тимбукту, Диэннеи, Канкана; мы знали одно про Канкан: «Это танец! Последнее слово культуры пленительной Франции». И не знали мы вовсе, конечно, — насколько то слово есть слово последнее — Франции, Абеляра, Ришелье, Д’Аламбера, Мольера, Расина; и — прочих французов; и — первое слово (младенческой Франции) будущих Самори, Бандиугу-Диар, и... как бишь их грядущих, имеющих скоро возникнуть во Франции «неофранцузов», — французов с ожогом лица, — образующих негрскою кровью своей — прожег на лице белой, нежной Европы; Европа сгорит, может быть, в динамите тропических стран, ей доставшихся, как наследие от... черта. В том скором, быть может, пожаре, в громах его, не узнаем мы молний, ударивших в тело «французской» Европы. А между тем: отблеск молнии — в звуке «Канкан».

Отблеск молнии — жесты взлетающих ног буржуа депутата: в кафе-кабарэ; эти жесты потом повторялись у нас — среди купчиков; и летучее слово «Канкан» облетело Россию. В Царевококшайске, в Саратове, в Сольвычегодске, в Бугульме наверно плясали Канкан: и — говорили друг другу: «Вот танец-то: одним словом — «Париж». — Может быть, и в Париже так думали: «Наш Paris заострился в Канкане: и fin du siecle заключается в размахавшейся пятке»... — Но эта махавшая пятка не думала вовсе о том, что то — жесты грядущего взрыва во Франции: взрыва коросты «белых» французов во взрыве взлетающих и махающих пятками; взрыве «Африки» в старом Париже, неосторожно доверившим стенки желудка, покрытого язвами явства, — двадцати двум проглоченным «Франциям».

Сенегал, Дагомея, Нигерия, может быть, расположатся лагерем, окружая своим чернокожим кольцом укрепленья Парижа, — во Франции; оттого-то рассказы о храбрости сенегальских стрелков, или рассказы о храбрости «Банди-угу-Диара», пестрящие мемуары участников сенегальской, суданской кампаний, — вески, значительны; в них встречает нас яркая характеристика будущих европейских соседей.

Но жест, о котором в наивном восторге наивно гласит Баратье — жест жестокой, взлетающей сабли солдата над бедным героем немой Диэннеи, — тот жест возмутителен; падает сабля, и — «падает вождь... с головой, отделенной наполовину от плеч»... Не Судан ли наш будущий суд: суд над Францией болтунов, буржуа, адвокатов, банкиров, гоняющей броненосцы в Кронштадт, проливающей слезы о милом Эльзасе; и — под шумок опускающей саблю на голову храбреца «pour manger son Cigot»? [371]

Не свершался ли в это мгновенье в Судане суд Божий над Францией?

И, быть может, французский грядущий историк, из черных, — какой-нибудь Ахмет Баба напишет последнее слово; — «Это был вечер по взятии укреплений Парижа. Защитники — пали: никто не остался в живых... простиралась над трупами ночь... Часовой, прижимая ружье, цепенел... Вдруг, он видит, приподымается тень, там, над трупами: — «Кто ты? Скажи!» — «Ле-Франсэ: вождь погибшей прекрасной страны, подарившей Европе Мольера, Вольтера, Дидро, Д’Аламбера, Вэрлэна... Убей же меня...»

Чернокожий стрелок разбудил потихоньку кого-то по имени Бандиугу-Диара: упал Ле-Франсэ, странно вытянув шею; и — сабля блеснула; и Банди-угу-Диара своим лезвием начертал роковую черту на истории Франции»...

Брюссель 912 года

Вновь Радес

Добродушный Али ежедневно заводится в комнатке; потчуем чаем его; он — позирует Асе, сидит перед нею; и дергает пальцами коврики; мы оценили доверие: не допускают арабы портретов и снимков; коварные руки коснутся, иголкою снимок проткнут; и — Бог знает, что будет от этого.

Так рассудил и Али, когда сняли его для судебного следствия (он, защищаясь от пьяниц, кого-то пырнул), но он выкупил снимок; и с ним — негатив, чтоб... разбить: заплатил двести франков.

Ценю поведение Али: перед женой сидит он, послушно позируя: дуется чаем, сластится бисквитами.

***

Крыша; Радес!

За горами, цветами ползет к среброствольным оливкам пустыня: сойдя с корабля, здесь ослепнешь в зеленом и белом во всем, засыпая в миндальные запахи; в каменистых вазах, наполненных водами, дергает рыба своей бриллиантовой спинкою; дергает лик отражение под сикоморой; а пестрая птичка слетает к гробничке: пить воду и делать:

«Прх-прх!»

Вся в серебряных шариках влаги она.

***

Знаю: чащи Радеса; взовьется, — проступит пустыня во всем; а завеса червонится розами: кобра — под розами! Над ручейком — прокаженный, уж кубовый, вечер разъеден буреющей прорвиной, свисвнувшей в кубовый вечер сухими песками; они заедают глаза уже в марте, когда пережарясь, полянки — лысеют песками; зажаренный будешь в апреле, а в мае вспылаешь, как листик бумажки; и кучечку пепла развеет — июнь.

***

Наклоненная Ася над твердым картоном: а перед нею Али, ставший темно-кофейного цвета; когда мы приехали, бледно-кофеен был он; сесби, рыбий разинутый рот, из которого точит миндаль лепестки, точно капли, в колено Али; оскаливший окрестности диск дозирует от ужаса красным кусочком — из кактуса: краюшком, точкою, искрою; — нет ничего: убежал! Светозарятся зори в лазури: как красные щеки объятого гневом лица, — все бока всех домов! Забледнеют они просерением злости; сорвутся окрестности, лягут клочками огней, [372] из кафе — на пылимую площадь; вся тьма оплотнеет, как камень; на площади будет лежать черножелтый ковер, точно кожа громадного ящера.

***

В юности я изучал Шопенгауера; мне начинали казаться все вещи: идеями; так и теперь; полосатою шкурою зебры шла ночь, укрывая свой лик: полосатою шкурою зебры.

***

Сахара есть воля Тунисии: домики: садики, цветики, — мир представлений.

***

Два цвета себя дополняют; и вот: черноцветием кроется житель Марокко; снежайше бурнусами веют Тунис и Алжир; и меж ними — вся гамма оттенков: зеленых, лиловых и синих, и желтых, и красных, как «пря» представлений.

Здесь в дюнах песчаного моря, заводятся темными блохами берберы, коричневея борьбою с белейшим арабом; и искрами давних ударов на камне стены высекая всю радугу красок.

Четыре ступени идей протянули свой мост: различимы четыре культуры; во-первых: культура Берберии — черная, черно, коричнево-серая; в коричневеющей почве копается темно-коричневый бербер в коричнево-сером своем капюшоне, с которого кисточка курится красно-коричнево-кирпичным цветом; коричневы дуги и шашки орнаментов; этот коричневый цвет перегаром чернеет, — в Марокко; откуда коричневый цвет? Белый светоч, взметнул пыль веков, прокраснев, пробурев, прокоричневев, все же сквозь них высвечивается краскою.

А вторую культуру синит, зеленит арабеска Туниса: откуда она?

Белый свет залетевшей культуры сквозит землистою темою; синятся прозрачные светы во тьме; так арабством пестрят берберийские быты.

Оранжево-желтыми красками брыжжется берберство в светлые стяги арабов на юге.

Белеет бурнус Кайруана, как призрак, как отзвук великого света огромной культуры, здесь вспыхнувшей, здесь же погасшей.

***

Не верю в радесские роскоши я: прохожу, согнув спину к... Али; в черно-сером плаще истомился Али, истребив все бисквиты и выпив весь чай...

— «Ну, довольно», — советую Асе, — «а то истомился он бедный»...

Заплакала палица бархатным басом «там-тама»; как каменным шаром, кидается в сумрак она — из окна освещенной кофейни; а в грубые ругани рухнувших звуков (и бухнувших гудов, и ухнувших дудок) какая-то гоготливая дудочка кряхчет, кудахчет, как курица; вот и мосье Epinat нам пришел предложить посмотреть... на египетских музыкантов.

Пошли.

***

На помосте противный слащавец, почти еще юноша, весь в притираниях плясал danse de ventre, и — вращал непристойно ходившим меж ног животом, перетянутым шарфом, кидая в пространство гортанные страстности:

— «Что он такое кричит?» [373]

— «Непристойные гадости», — сплюнул мосье Epinat хладнокровно и просто.

Арабы дрожали, впиваясь глазами, нестройно стараясь подтягивать: гадостям; Ася дернула; и — показала налево: на нас разверзался огромный, весь рыбий какой-то, как яшмовый камень, из век вылезающий глаз; безучастный араб, обладатель раздутого глаза, другим наблюдал, как и все, за ходившим меж ног животом развращенного юноши:

— «Что это?» — дернул рукою мосье Epinat я.

— «Последствия»;

— «?»

— «Вредной болезни».

Каир 911 года

Али Джалюли

Мавританское здание с пестрым подъездом, с живой, с поющей водою в саду, с антилопами:

— «Чей это дом?»

— «Джалюли».

***

Среброствольная роща оливок; над нею — зоря; величавый старик, опираясь на палку, плывет на зорю; в ветерок заплескал бирюзовый отлив гондуры; незапятнанно чистый бурнус за плечом шевелит своим краем под белой повязкой, отчетливо сжавшей чечью, под которой умнейшие очи впиваются в зори; и чешутся ветром седины в атласы сквозных, нежнорозовых прорезей; 60 тихо проходит в оливки...

— «Чья рощица?»

Снова ответ:

— «Джалюли»...

***

Из поющего птицами сада пестреют колонки, блестят изразцы; антилопа метается в клетке испуганным рогом:

— «Чей сад?»

— «Джалюли»...

***

Кто такой? Или верней — что такое? Быть может, не имя, а форма ответа, «киф-киф», или «емши»?

— «Кто такой Джалюли?»

— «Вы не знаете? Бейский министр; был он первым в Тунисии; умер уже с месяц: настроил в Радесе дома, накупил себе рощи оливок, сады разводил; и вот — умер».

***

Люблю старика в бирюзовой, сквозной гондуре; «бирюзовым арабом» зовем его с Асей; о нем я писал уже; он — наша склонность; при встрече и он дозирает внимательно нас: [374]

— «Кто тот гордый старик?» — раз Ася спросила у М. Epinat.

— «Джалюли»...

— «Но он умер»...

— «То умер министр; это брат его, старый Али Джалюли; тут — история целая, вроде, как сказка» — и он усмехнулся.

— «Вчера еще вот он был беден, у нас занимал, — не без гордости вновь усмехнулся М. Epinat, а сегодня — богач: Джалюли был бездетен; громадная часть состояния ныне Али и детей его».

— «Так почему же покойный министр допускал, чтобы брат его бедствовал»...

— «Сам же Али виноват; он — не брал ничего: от детей и от брата».

— «?»

— «Его-то ведь дети — каиды; один — кайруанский; другой — каид Сфакса; он смолоду сам был каидом; он сам был бы первым министром у бея, который его уважал, да... пришлось вот, бежать ему: он укрывался в Сицилии; земли и деньги его отобрали в казну».

— «Почему?»

— «А вот видите», — тут затянулся М. Epinat едким дымом коротенькой трубочки, — «он — патриот: до сих пор он горюет о том, что Тунисию мы оккупировали; но винит во всем бейскую власть, разорившую берберов; он с братом бея во дни своей юности тайно составил решительный заговор; целью их было: низвергнуть тогдашнего бея; но заговор этот открылся; брат бея был вскоре отравлен; Али же — бежал; укрывался в Сицилии он до занятия нами Тунисии; смерть бы ему угрожала; впоследствии он возвратился; но жил вдалеке от двора, разумеется; и разводил виноград на скромнейшем участке земли, как простой сельский бербер; сыны его знатны у бея, а он... он — в опале, конечно».

— «Теперь он — богач: ну, не сказка ли?» — так в заключение мне улыбнулся М. Epinat; мы ему улыбнулись в ответ; мы давно полюбили Али Джалюли, проходившего сказкой Гарун-аль-Рашида в зорю: из оливок.

Каир 911 года

Знакомство с Али Джалюли

Уже перед самым отъездом и мы познакомились с милым Али Джалюли; мы вернулись с полей, пробираясь по площади; перед «Bureau de Tabac», заболтавши с М. Epinat, Джалюли опустил снеговейную бороду в шелесты розовой прорези в бирюзовом отливе хитона, склоняясь тюрбаном; и — пальцами тер переносицу носа; а просини ясных ласкающих благожелательных глаз устремились на нас; он М. Epinat показал головой в нашу сторону, что-то спросил; и М. Epinat нас окликнул:

— «Monsieur Bougayéff», — так меня называл, — «вы хотите пойти побеседовать с нами в «Bureau»: вот Али Джалюли очень хочет спросить вас о чем-то».

Подходим: знакомимся; входим в табачную лавочку; чем-то польщенная очень Madame Rebeyrole переводит цветистые речи Али:

— «Я вас знаю давно», — говорил мне Али; поднимая синеющий взгляд и играя точеными пальцами с белой лопастью... — «знаю давно: мы видимся часто на наших прогулках».

Стараюсь и я быть цветистым:

— «И мы знаем вас: мы справлялись про вас у М. Epinat.

— «Как и я» — величаво кивает Али, — «и прекрасно: мы знаем друг [375] друга; теперь — познакомимся; вам же могу быть полезен я знанием мест и людей; я вам дам адреса, указания, справки, надеюсь, вы будете здесь разъезжать, посещая местечки Тунисии; вам адреса пригодятся».

— «Мы — тронуты: жаль, что должны мы уехать».

— «Как? Как? Уезжаете?» — брови Али поднялись удивленно, — «не нравится вам в нашей бедной Тунисии? Вам неудобно в Радесе?»

«Напротив: прекрасные эти места удержали нас дольше, чем следует; мы бы должны жить эту весну в Италии, а вот теперь отплываем в Египет».

— «Надеюсь, вы скоро вернетесь из странствий, или из дальней России: в наш скромный Радес».

— «К сожалению, может быть, мы не вернемся, но всем мы расскажем, какие цветут миндали здесь, как воздух Радеса целебен, какие достойные люди живут здесь; и наши друзья, вероятно, приедут сюда».

Тут Али Джалюли, наклонив седины, помолчал; и отчетливо вскинувши бледный, высокий свой лоб, произнес величаво он возглас, который не сразу обдумал:

— «Да будет судьбой освещен их приход».

Так напыщенно мы говорили за кофе, которым старик Джалюли пожелал угостить нас; прощаясь, он нас пригласил к себе в дом; приглашая меня, он оказывал честь мне (мужчины не вхожи к женатым); Али Джалюли в этом смысле, быть может, как житель Сицилии, некогда уж не считался с обычаем; вот он любезно простившись, поплыл тиховейно к закату; и вот бирюзовый отлив голубой гондуры колебался по ветру чуть-чуть; колебались, легчая, белейшие складки бурнуса; и в розовый шелк опадали пушистые пряди сребрейших седин.

Больше я не увидел его.

***

Ася — видела; я — задержался в Тунисе в назначенный день, покупая билеты до Мальты; описываю посещение Али со слов Аси: —

— в назначенный час, взяв Madame Ребейроль переводчицей, Ася пошла к старику; у старинных ворот мавританского стиля их встретил слуга; ввел во внутренность сада с фонтаном и пальмами; из-за зелени было им видно: Али Джалюли, восседая на корточках под колоннадой веранды, нас ждал очевидно; когда уже гости прошли половину заросшего сада, Али, приподнявшись с подушек, пошел им навстречу; взяв Асю за руку, он тихо поплыл изразцами в свои изразцовые комнаты, где средь арабских вещей возвышалась резная постель колоссальных размеров, и рядом с которой стояло пестрейшее низкое ложе; Али Джалюли показал ей серебрянный кованый ящик старинной работы, сказавши:

— «Коплю я приданое дочери: в этом вот ящике».

После провел он гостей мимо комнат, увешанных сплошь кайруанскими тканями (здесь по стенам все стояли диваны); в простенках блистал ряд зеркал (из Венеции); здесь в этих комнатах, встретила Асю доверчивым поцелуем дочь старца; ей было всего лет четырнадцать, но ей казалось лет двадцать; ходила она в шароварах широких и пестрых; Али Джалюли называл ее Асе «невестой»; она повела за собою Madame Ребейроль, Асю — на пестренький внутренний дворик с фонтанами (сам же Али Джалюли не пошел), где их встретила старая размалеванная арабка: в шуршащих атласах (жена Джалюли); засыпали они градом быстрых вопросов порой... деликатного свойства, совсем не стыдясь; разговор протекал в ритуале арабских приличий. [376]

Потом снова вышли к Али; отпустили гостей с неподдельным приветом и пышным почетом хозяева дома.

***

Я помню Али: вероятно теперь он владелец домов и садов, и полей, и маслин: в Кайруане, в Радесе, в Тунисе, еще где-то — там (часть наследства министра теперь перешла к нему); может быть, тот, кто без нас поселится в Радесе, как мы будет спрашивать:

— «Чья это башня?»

— «Али Джалюли».

— «Эти рощи?»

— «Али Джалюли».

— «Чьи сады с антилопами, где так лепечут фонтаны?»

— «Али Джалюли».

И, может быть, как мы, на заре он увидит плывущего ясного старца во всем бирюзовом, с чуть-чуть розовеющей грудью, овеянной белостью чесанных мягких волос; и он спросит:

— «Кто этот торжественный старец?»

— «Владелец домов, и лесов, и садов, и фонтанов: Али Джалюли».

И засмотрится новый, неведомый нами жилец нашей башенки в лопасти рвущихся пальм, под которыми шествует старый Али, где он сыплет пригретые весенним светом зерна щебечущим птицам, или важно несет сладкий корм серорогой, метущейся в клетке своей антилопе.

Покажется темнозеленый таинственный всадник из рощ — сторож рощ; и в косматую гриву оливок уйдет он конем, и поднимется миртовой, пышной аллеей он вверх; и — увидит: пятно голубое далекого моря, да рой парусов, да лиловую гору; быть может, увидит он сверху: за белой стеною, в павлиньих хвостах изразцовых веранд, под витыми колонками на кайруанской подушке, сидящего с синим кальяном... Али Джалюли. Да сияют ему золотеющим пурпуром счастья радесские дни, как сияли они нам безоблачно: десять недель...

Каир 911 года

На Carthage

Уезжаем; прощайте, — Али, наш Али; и — Али Джалюли, и — Радес, и — Madame Rebeirole, и — Monsieur Epinat; напоследок жмем руки; и — тронулся поезд; и — мимо мелькает Тунис.

***

Мы с высокого борта «Carthage» озираем далекие холмики; тихо вливается рябь в полноводные бухты Туниса; как пришлый народ: разливается, грабит по берегу моря, пыхтят по полям на авто, пробираясь на поезде к дальней Гафсе; и оттуда — плестись по пустыне на рослом «мехари».

Да, — верх Захуана таит свое прошлое, помню, как в бухты вливались триремы, и как легионы, блистая железом, блистая орлами значка, проходили фалангами — строить «testudo» пред строем слонов.

Это — помнит вершина Двурогой Горы.

О, какое количество слез и таимой трагедии здесь, в этой бухте; уже Карфаген поклонился пред Римом; но — рос Массинисса, вождь берберов, утесняя тяжелою данью лазурную бухту; комиссия приезжала из Рима, прославленный ветеран аннибаловских битв, Марк Катон, ненавидя заносчивых [377] пуннов, решил погубить Карфаген, доведя их до крайности; и патриоты — восстали, отдав Аструбалу правление; тщетно последний пытался отсрочить войну: война — вспыхнула; карфагеняне готовились к гибели; все население без различия пола и возраста строило всюду машины, ковало оружие; весь Карфаген ощетинился; мог продержаться он долго; наружные стены толщели на шесть с половиной футов, как нам утверждает Полибий; огромнейший каменный вал из массивов кругом обегал Карфаген; а за валом врагов ожидало не менее триста слонов; и тяжелели казармы; все это твердело вдоль Бирзы, Мегалия, за город, где тонули в деревьях прекрасные виллы (здесь — Марса теперь), защищалось оградой; и был укреплен самый мыс (где теперь — Сиди-бу-Саид). Приступ римлян, пытавшихся в город проникнуть сквозь брешь, отразили; под карфагенские стены был послан тогда Сципион Эмилиан; лагерь римлян стоял пред Мегалией (перед Марсой); и Неферис взят был 61; Мегалия тоже взята; Сципион морил голодом город; но флот попытался пробиться; и все же не мог; Сципион завладел побережьем; вся римская армия нападала на внутренний город, а моровое поветрие нападало внутри; и вот — город взяли; и много ужаснейших суток, перебегая от здания к зданию, карфагеняне сражались на улицах: тщетно. Сенат приказал, уничтоживши город, плугами пройтись по земле Карфагена.

***

Последняя кучка горланящих берберов, скученных перед канатом; Carthage — задрожал, описуя медлительно свой поворот и пуская волненье колец, отливающих сталью по тихой поверхности; тихо тащились тунисским побережьем; сидели фламинго, не двигаясь розовым телом.

Сливался пятном зажелтевший французский квартал, обведенный свинцовым белилом арабских кварталов; и заросли мачт отседали, малея снастями и копотным дохом чернеющих труб, отбеленные кубы расплющили желтую точку Европы, а кобальты просиней впадин домов, голубея, белились; и кубы, вдаваясь в друг друга, глядели квадратно; едва различимая линия купола, впав в безразличие, вовсе пропала среди мелководий Бахиры; могло показаться: Тунис — лепесток, оборвавшийся с индиго-синего неба из облачной розы над водами тихой Бахиры какого-то купоросного цвета; он весь изошел испарением вод; и — подкрался Мыс Добрый; бежала Голетта и холмики; Бирза — прошла; превозвысился Сиди-бу-Саид.

***

Карфагенская крепость, глядевшая некогда с Бирзы, имела в окружности около трех тысяч метров; и храм Капитолия после поставили римляне здесь; шестьдесят ступеней возводили к нему, в рукаве же заливчика, с юга, укрылись старинные гавани; кругообразная гавань внутри называлась у пуннов Кафон; неподалеку гремела торговая площадь; дорога песчаной косой (где ныне бежит из Туниса к Галетте трамвай) защищалась стеною... 62

***

Разливанными плясками море обстало; и Ася исчезла — прилечь, убоявшись качаний; бродил по приподнятым палубам: крытым, открытым, без тента и с тентом, средь роя отдушин, приподнятых малыми трубами, мимо [378] двухтрубия, тяжко дышавшего дымом, и мимо дверей, изукрашенных надписью: «Кухня», «Курильня», «Телеграф», «Первый класс»; щебетавшие дети, пролазы, как я просыпались, влезая по палубам; качка кренила осыпанный светами кузов; и поршни пыхтели:

— «Ух»-«ух»!

Прослезилось Венерою небо: дрожал диамант, собираясь упасть в восхищенный закат, зашатавшийся далями: то горизонт выбегал, то опять горизонт приседал; и тогда, ухватившись за борт, молодая прекрасная дама, склоняясь за борт, — словом, зрелище не из приятных... Уселся в читальню, листая какую-то книгу; но громкий звонок дребезжанием все огласил; я — спустился в салоны.

Брюссель 912 года

Валетта

И брезжило утро.

На севере бледно наметился в светени: точно зигзаг; и звончали зигзаг за зигзагом вдруг лопнувших стекол, которые крепко кремнели; кремнели — из утра: и — взорами линий, и — желчами; промути мазали синью и сиренью — желчи, и вот натяжение линий расперло рельефами; розовый верх прокаймился из неба, как сколотый с неба кусочек стекла; и — растрескался очерком выступов, крепнущим аспидным цветом; явилась земля, где дотоле являлось лишь небо.

— «Не Мальта ли»?

— «Мальта».

И бледная Мальта наметилась кряжем обрывин; меж нею и нами играли дельфины; как девушка, вспыхнула в солнце: и желтым, и розовым; вы каймились и утесы, и стены, с которых ниспала Валетта крутым пробелением лестницы, точно улыбкой; понятно, что рыцари выбрали эти места, упадая орлами на них, и поднявши свой клекот, который отдался горами Сицилии, бухтой Туниса и Суз, долетел до Джербы; и — смутил воды Триполи.

Многими сотнями круто-приподнятых крыш повесает с утесов над старыми башнями город: горами зажатый залив пролитой полосой в желторозовый, многоступенчатый город завел пляску выплесков цвета синейшего кобальта; фыркнул фонтанчиком пены взыгравший дельфин; и крутейшие улички всюду открылись — с утесов: обрывами лестниц.

Уже пароход задрожал, бросив якорь; уже мы, как дельфины, на прыгавшей лодочке — в кобальте выплесков мимо сталеющих башен дредноутов; вон из барбета просунулось дуло: на острове Мальте — стоянка эскадры: семейство стальных англичан приседало в заливе, вот выскочит:

— «Бух».

И свистящие конусы бухнутся дугами.

...Не понимаю, как мы очутились в отеле; нас встретил смуглач, турко-грек, или арабо-испанец (кто знает?), такая же турко-арабо-испанка, хозяйка нас встретила:

— «А? Вы — в Египет»?

— «Так вам надо ждать парохода, ну, эдак, с неделю...»

Сказала, и — мрачно повесила нос; а арабо-испанец повлек сундуки по верандам, где не было внешней стены, и куда выходили все двери сдаваемых комнат; ряды коридоров повисли системой террас над квадратиком дворика; тут мы узнали, что надо бежать — прописываться: в участок. [379]

Казалось: никто не желает нас видеть на острове Мальте; хозяйка, потупясь, сказала — кислейшею миной:

— «Уедете вы: и зачем вам отель»?

Отвечали на мину кислейшими минами:

— «Да, но скажите, как мы уедем? Не на дельфине, надеюсь»?

— «Да дайте же нам хоть воды в рукомойник». Но кислые мины гласили:

— «Зачем»?

— «Вы — уедете».

Кисло потупилась комната: вещи, казалось, хотели попрыгать через дверь, застучав; за вещами, казалось, и мы — простучим: вниз-вниз, вниз; мы прошли прописаться, чтобы после наведаться в агенство: может быть, думали мы, нам удастся удрать, хоть... до Триполи, хоть... на дельфине.

***

Кидались разбросанным кобальтом плески над кручей, где мы, наклонясь у перил, наблюдали валеттские 63 лица; их цвет — сицилийский, а губы арабские; зорко безглазые прорези нас наблюдали (по-гречески как-то) на уличках, шедших в тенимые сини залива, откуда торчали барбеты; меня поразила мальтийка; она — во всем черном; над головою ее надулось, как парус, не то — покрывало, не то — головной, преогромный, весь черный убор, укрепляемый, кажется, с правого бока на проволоке; головные уборы надулись от этого; стаи мальтиек неслись на своих парусах мимо нас; мне запомнились: площадь, собор, губернаторский дом, где у входа блистал, застыв яркими саблями, мохноголовый отряд белоштанных солдат в баклажанного цвета мундирах, так блещущих золотом:

— «О, черт возьми».

— «Вот — красавцы».

***

Дверь агенства: полный брюнет, посмотрев на письмо из Туниса, задумчиво нам говорит:

— «Пароход, на котором должны были плыть вы, — ушел: нынче утром»...

— «А впрочем»...

— «Могу вас устроить: часа через два отплывает с грузом железа в Китай; там — найдется каюта»...

— «И если согласен на то капитан, отчего же — плывите себе на «Arcadia»...

— «Как же узнать», — вопрошаю я робко.

— «А вы подождите».

И толстый брюнет побежал в телефонную комнатку, перезвонился; и — выбежал:

— «Да — капитан соглашается»...

— «Вот вам билет: торопитесь».

Торопимся: и задыхаясь, проносимся каменной лестницей вверх, до отеля; прощайте, мальтийские рыцари, башни и стены, часовенка, полная черепов: не увидим мы вас. [380]

***

Арабо-испанец проводит к коляске:

— «Вот — видите: вы — не жильцы»...

— «Для чего вам вода, рукомойник, белье на постель»...

— «Не нуждаемся в вас», — провожает глазами сердитая крылоголовая женщина.

Пляшем в качаемой лодке на сини залива; и там где-то грохнуло: с каменных фортов.

***

Стоит — пароход; из Германии, с грузом железа; потащится к Янг-Тсе-Киангу — через Суэц и Цейлон; капитан с бородой Черномора, блистающий золотом ясных нашивок на синем мундире, кричит на команду китайцев; вон тот голоногий китаец в соломенной шляпе, со свернутой черной косой, в темносинем, оливковым ликом лопочет у кучки канатов; слуга, вероятно, берлинец (по говору) — тащит в каюту:

— «Здесь можно и — жить, и — писать».

— «Вот и столик».

— «И полочка»...

Подали чай: комфортабельно! Вот молодой офицер, пробегая, бросает:

— «Mahlzeit».

Угощают вкуснейшим немецким печеньем.

***

Поплыли: немая стена в горностаевой пене прибоя, поднятая аспидным роем утесов, — отходит: на северо-запад; отчетливый верх — прокремнел; и — бледнел; каменистый рельеф улегчается вновь натяжением линий, чертимых из воздуха; скоро угасли зигзаги, последний неясный зигзаг исчезал.

И — как есть ничего.

Брюссель 912 года

Arcadia

Четверо суток качались в волнах; за обедом, за завтраком — не было скуки; старик капитан, уроженец холмистого Штутгарта, — тридцать лет плавал; старик угощал нас печеньем, печеными яблоками и разговорами о чудовищных спрутах и змеях; мы были, как дома; взбирались на мостик; берлинец, морской офицер, баловал нас, давая роскошные книги с картинками; старший механик водил за собою в машины.

Команда китайцев, свернув свои косы, тянула сырые канаты; а нос поднимался медленно — кверху; и книзу опять опускался.

Вот — утро: бежим в офицерскую; ласковый немец слуга нас встречает:

— «Mahlzeit».

Расставляет перед нами горячий кофе, печенье и мясо; потом поднимаемся; под капитанскою вышкой, под тэнтом садимся в шезлонг; погружаемся — в плески...

***

Три дня мы плывем: ни клочечка земли; разыгралась поверхность, порой разверзаясь пучинами лабрадорного цвета; я думаю о сокрытой под нами таинственной жизни глубин — о чудовищных спрутах; они поднимаются редко [381] к поверхности; у берегов Ньюфаундленда был найден один такой спрут, у которого туловище обнимало 5 футов, а каждая щупальца простиралась на шесть саженей, угрожая своей трехвершковой присоской; точно такое же чудовище найдено было у побережий Аляски, у острова Павла 64; у спрута — зеленый, светящийся глаз; пред собою увидеть его под водою — не очень приятно.

Я думал о рыбах глубин, разрываемых в воздухе, думал о странных созданиях, у которых два глаза сидят на длиннейших, вращаемых стержнях; я думал о рыбах, бросающих свет — перед собою; и я думал о прочих морских чудесах, обнаруженных экспедицией монакского князя.

***

Потом начинали бродить по «Arcadia» мы; на ларях отдыхала команда; вот куча ларей отделила корму; мы, вскарабкавшись, перебегаем по ящикам; и — попадаем совсем неожиданно на... скотный двор: в клетках хрюкают свиньи, кудахтает курица; тащится тихо ленивый баран на свободе; над свиньями высится кормовая, высокая палуба: там измеряют матросы глубины.

Вчера плыли мы посередине лазурного моря; и синие сини ходили вокруг в лабрадорных оттенках; сегодня же море жижеет; и плещутся мутные зелени в крепнущем жаре; склонилися к берегу Триполи; тут угрожают песчаные мели; и измеряют тут целыми днями морские глубины матросы.

Порою бросаем мы взор на приподнятый мостик; старик капитан ходит взад и вперед там; и мы поднимаемся смело по лесенке (он разрешил нам к нему подниматься); он тыкает пальцем в огромную карту:

— «Вот здесь мы».

— «Вот видите — Крит».

— «Мы его миновали уже».

— «И теперь поплывем параллельно Египту».

— «А что же рисование»?

Ася приходит с картоном; старик, расправляя седины, садится — позировать, Ася рисует его; между ними — нежнейшая дружба; старик все зовет нас с собой:

— «Ну чего вам в Египте: воспользуйтесь случаем, что мы плывем так далеко; я вас бы оставил охотно; вы нам не мешаете: наоборот, веселее плыть вместе; увидите Индию, Ян-Тсе-Кианг; а в Японии будем стоять мы два месяца; можете вы осмотреть всю страну.»

Нас прельщает далекое плаванье, — но... — мы без денег: в Каире ждут деньги, наверное; но ждать «Arcadia» нас не намерена: даже в Суэце она не останется, прямо пройдет через Красное море — до Индии:

— «Вот в Порт-Саиде всю ночь будут нас грузить углем; с рассветом пойдем мы Суэцким каналом; и после мы в море на 23 сутки».

Мне — грустно: мне хочется в Красное море; рукою подать. Недалеко Суэц; дальше — Рас-Магомет, оконечности каменистой Аравии: там возвышается в далях, над мысом — Синай; недалеко ведь Джедда; все Красное море длиною каких-нибудь две с половиной тысячи километров; мерещутся: Мекка, Медина и Мокка; мерещется мне Суаким, где заширится море, мерещутся красные краски его (от растения из «trichodesmies»); Баб-эль-Мандеб, или «ворота из слез» — вспоминаю: Аден, океан.

Нет, довольно мечтать. [382]

— «Вот как выйдем мы в Красное Море, — охватит жара», — продолжает болтать капитан.

Разговор переходит на змеи:

— «Конечно, громадные змеи — не сказка: свидетели есть у меня; и — видавшие... Э, да не верьте ученым: ученые просто не видели их; меньше шансов увидеть им; мы моряки, эти шансы имеем; мы — видим; и вот, в этих водах они — тоже водятся»...

Мы — умолкаем, и я вспоминаю невольно: все ужасы моря; сказанья о страшных кальмарах встают: осьминог может в бездну, схватив своим клювом, увлечь за собою корабль; по преданию древности: есть осьминоги длиной с настоящую милю; мне вспомнился бой с осьминогом, описанный Виктором Гюго, и чудовищный бой, нарисованный Жюль-Верном.

***

Пучины, волнуясь, кипят; наклонившись за борт и держа рукой шляпу, вперяюсь глазами в водовороты кормы; здесь, в воде, укрывается жизнь: Средиземное море — обильно; под этой поверхностью ерзают быстро миноги (длиною до метра); во тьме серопепельный скат пронесся летучею мышью под нами белесым своим животом; здесь живут осетры в десять метров, питаясь мелкой рыбкой; акулы, не слишком большие 65, оскалясь, проносятся вверх животом, догоняя летящий с поверхности наискось, вниз, в глубину треугольник тунцов 66; зеленеют, желтеют, лазурятся телом мурены; и барбумы, райские птицы морей, у поверхности — ярко огнятся; анчоусы, стаи коньков и других «pleuranectes» здесь водятся, — скаты; и даже: встречали в волнах Средиземного моря — больших кашалотов, которых тела — только пасти с желудками; средь зоофитов здесь водятся губки, бероэ, рои голутурий, ципиды, лучающие фосфорный блеск; и оранжевым кружевом галеолфа — цветет, освещаема, солнышком; раки, лангусты, морские ежи, эвриолы, атланты и цинтии, переплетаясь родами и видами — множатся в водах; и зреет на ракушке цвет перламутра; пучина ж — пустынно кипит.

***

Тусклый вечер; старик капитан распустил свою бороду в ветре; кроваво садится за морем круг солнца; он, вот — тусклый круг: желтокарие сумерки светятся: странные сумерки!

— «Солнце садится в пески», — говорит капитан, подойдя, — «то — оттенок пустыни; мы — близко от берега».

Все — изменилось: цвет неба, цвет моря, оттенки заката; стоит яркий жар; и — безветрие; ширится там, от египетской, близкой земли тускловатая мгла.

***

Подплываем сегодня к земле; море — гладится; солнце — палит; целый день измеряют глубины: здесь — мели: ветрами пустыни выносятся в море пески.

Подхожу к капитану:

— «Мы — где»?

— «Мы — на уровне дельты: и скоро увидим Дамиэтту». [383]

В трубу увидали дамиэтский маяк: показался; и — скрылся.

И — все — подтянулись: кругом разговоры об угле, который должны нам доставить, чтобы нас не задерживать — нет же, не нас; мы сегодня уже не ночуем в каюте: в отеле.

И — грустно: семья офицеров так ласково встретила нас; каютка, как комнатка: плыть бы и плыть.

Поднимается что-то издали; земля — не земля, а какая-то вышка.

Звонки.

— «Порт-Саидский маяк».

И — маяк вырастает, и — группа тусклейших домов вырастает за ним: Порт-Саид — это отмели, авангарды пустыни; пустыня объяла его.. ; и я думаю: там, вон, Аравия.

***

Старый историк, Кальдун, отмечает три слоя арабов Аравии: это — «Ариба» (древнейшие жители), более поздние жители; и — «Мустарриба» (потомки Измаила); в более позднее время они населили Наджед и Геджас.

На севере триба Амаликов 67 (смесь из семитов с хамитами), к югу ветвясь, достигает — мест Мекки; амалекинянская разновидность катуров считает, что предком катуров был сам Авраам 68; арамейская кровь — проливается в них, как гласит о том клинопись 69; царство сабеян окрепло — отсюда; торговлю с ним вел Соломон; посылала товары сабеянам Индия; Навуходоносор разрушил торговлю; она восстановлена персами 70; здесь выявляются нравы кушитской культуры (деленье на касты) 71, обрезанье, мифы, преданья 72; Агатархид нам рисует чертоги царей сабеитских, гаремы; и — толпы чиновников; замки вассалов когда-то покрыли Аравию; множеством утвари славны древнейшие местности древних арабов; комфорт до Ислама еще прививается жителям здесь; сам Ислам — реставрация: новая роспись на старых облупинах фресок культуры; по Плинию, в городе Гадрамаута, в Саботе, стояло уже шестьдесят пышных храмов, а в Тамне — стояло их более; а историк Казвини в седьмом еще веке по приказанию калифа Отмана описывал башню сабеян; по описанию стиль ассирийский — господствовал.

Культ аравийский отчасти был культ Вавилона; единственный Бог возвышался над прочими; монотеизм заслонило барокко из многих богов (или — планет); все же в центре сияло единое солнце; до вспышек Ислама тянулось горение древней религии; праздники здесь приурочены были к вступлению солнца в созвездье Овна; а светилам во образе многих богов поклонялись в «харамах», к которым текли пилигримы; Кааба, или черный таинственный камень, упавший с неба — уж чтился; легенда гласит: Авраам с Исмаилом построили меккскую святость в честь дальней планеты Сатурн 73; Магомет реставрировал культ, как и многие, впрочем; во время правления Цезаря чтили Каабу уже 74; чистотой древних бытов просвечены нравы Аравии, [384] в древних рисунках среди египтян и мидян уже видим араба таким, какой ныне стоит перед нами; костюм неизменен его.

***

Коричневатое и туманное солнце упало за земли; от этих земель простирается томная, золотокарая муть; солнце — скрылось; заря — не зажглась; но повсюду возникли пространства каких-то беззорных свечений, в египетских сумерках мы; налетает от берега шквал, пропестрела рябая вода; и — опять успокоилась; движется прямо на нас тупоносый баркас (это — уголь); «Arcadia» тотчас же будет грузиться; свистя, подлетает моторная лодка: то — высланный с берега лоцман.

«Arcadia» движется медленно; красные куклы танцуют в воде, образуя один нескончаемый ряд к Порт-Саиду; и — отмечающий: место форватра; спереди видим морганье кровавых, зелененьких глазок; а с правого боку уже тянется каменный мол; и, как кажется, бронзовый памятник инженеру Лессепсу, медлительно выросши, — справа проходит.

Мы — в хлопотах: мы уже простились; старик капитан с капитанского мостика что-то кричит, отдавая команду; ему — не до нас: атмосфера далекого плаванья всюду господствует: дружно китайцы мотают на что-то канаты.

Опросы: осмотр документов чиновником, вышедшим быстро из лодки; и вот — мы свободны: качаемся к берегу в лодке; в воде расплескалась арабская письменность; как серебристы зигзаги!

Огромный баркас, нагруженный до верху чудовищной угольной глыбой, причалил к «Arcadia»; он освещен факелами; теперь бриллиантовый берег вплотную охватит объятьями синяя, синяя ночь.

Брюссель 912 года

Порт-Саид

Лаем кидаются порты Египта на вас; подплываете к берегу; бронзовый рой голоногих носильщиков с берега лает на вас.

Уже лодка причалила: выхвачен зонтик, которым махает теперь темный дьявол; порт-плэд жадно вырван вторым темным дьяволом; третий, четвертый помчались в толпу, увлекая порт-плэд.

Так четыре уносят ручной ваш багаж, а четыре других ухватились за край сундука; третья злая четверка, обстав, поощряет пинками. На ваш негодующий выкрик:

— «Оставьте в покое меня: не толкайтесь!» — вы слышите вопли на всех языках, что сохранность вещей драгоценней персоны высокого гостя.

Двенадцать коричневых дьяволов, бьющих, влекущих и прущих: средь толока бьющих кого-то коричневых дьяволов: ваши картонки запрыгали вправо; вы — прыгнули влево; крикнул в темносиней одежде, в абассии, в темной круглеющей шапочке что-то кричит впереди; и — готова коляска в отэль; там лежат неизвестные вещи: их спутали с вашими; дьяволы дружно клянутся, что вещи принадлежат той миссис, что приехала с пароходом (не вашим); что вещи поехали вместе с миссис. Протестуете вы: до миссис вам нет дела, а вещи потеряны; перекричали вас глотки; перемахали вас руки; вы сжаты кольцом обступивших феллахов; они, выгнув руки египетским жестом, как гаркнут:

— «Бакшиш»!

Если вещи потеряны, — что до того! Потеряли вы голову; чтоб отвязаться от лезущей стаи бросаете горсть прозвеневших монет; и монеты летят к вам [385] обратно; и хор разобиженных глоток кричит, что вы — грабите бедных феллахов, вас встретивших; снова протянуты руки:

— «Бакшиш»!

И вы платите впятеро более таксы; вот если бы крикнуть:

— «Емши!» 75 — разбежались бы дьяволы.

Между «емши» и «бакшиш» жизнь феллаха течет под девизами третьего слова:

— «Мафиш!» 76

Это слово знакомо нам русским: «авось». — От «мафиш» распадается дом; блохи, вши заедают фаллаха, чума нападает: она — постоянна.

***

Весь гам создается, чтобы вас запугать, снявши голову с плеч, откупиться «бакшишем». Тогда-то вот выступит ласково чистая фесочка, — в смокинге; и, обдавая сплошным чесноком, она скажет на чистом французском наречии:

— «На десять дней, я к услугам; я с вами повсюду».

— «Вы будете ежедневно заказывать, prince, по экскурсии: муллы, верблюды, ослы и палатки — достану...»

— «Увидите вы...»

— «Серапсум, Гизех, пирамиды Меридского озера...»

— «Тысячу франков!»

— «Я еду за вами в Каир? Решено?»

Вы — в опасности; лучше отдаться толпе голосящих феллахов и лучше платить в десять раз против таксы, чем раз согласиться на феску. Готов согласиться; но Ася толкает меня больно в бок:

— «Погоди!»

— «Оставь!»

— «Брось!»

Мы с вещами миссис покатили по уличкам средь электрических россыпей в яркой безвкусице домиков; вот и отэль: выбегает чистейшая феска, а злая миссис ожидает в передней.

— «Где вещи?»

— «Вот».

Вижу в передней — порт-плэд, чемодан: наши вещи.

***

Три месяца жили в Тунисе мы; я освоился с нравами белых тунисских арабов: феллах не тунисец.

Нам встали огромные трудности при размене монет. Здесь монета не кратна с монетой турецкой, ни даже — с английской; двухпьястровые монетки (двугривенные) принимались за малые пьястры 77; за пьястр я платил пятью пьястрами; фунт египетский чуть-чуть более, чем английский; египетский пьястр чуть-чуть более, чем тунисский; здесь все отношения дробны; и вы на дробях всюду терпите; каждый размен есть потеря; меняете фунты: в египетских фунтах отдают ровно столько же; стало быть, вы потеряли; египетский фунт отдаете на франки и доллары: снова теряете; доллар вы вновь отдаете за пьястры (с потерей); а вместо египетских пьястров приходят турецкие пьястры [386] (теряете); всюду еще в размен вычитывают процент; все устроено так, чтобы чаще менять; каждый шаг есть размен; два египетских фунта обходятся в три с лишним фунта.

***

Не выспались: было и душно и знойно; здесь нечего делать; — спешили в Каир.

Экипаж нас уносит по скучным желтеющим уличкам; тонет в песках городок; он украшен фигурой Лессепса на моле, украшен букетом наречий, куда юг Европы, Азия, Африка, даже Австралия шлют проходимцев; на улицах часты: немецкая, итальянская, греческая, турецкая, арабская и китайская речь; и блуждает, ленясь, полосатый сириец, зажавши веревкой с боков капюшон, и блуждает пернатая дама (в атласных перчатках до локтя); навстречу несется толпа итальянцев; проходит сухой абиссинец, в круглеющей шапочке, вздернув бородку, которая — клинушком; засеменит, выгнув ноги дугой, жесткокосый китаец с тюками; бросает робеющий взгляд беспокойными глазками; из закоулка бежит в закоулок; просунется странный тюрбан (в нем арабского мало): то — индус, попавший сюда с малабарского берега.

Здания плоско скучнеют на север, на запад, на юг, и восток парусиной веранд; сбоку виден канал: бок чудовища с грузом из Лондона выперт; он — спрятался; площадь и пыль и какая-то чахлость комочек, и лай: то — вокзал.

Полетели: картонки, тюки; и — забилась с носильщиками компания европейски одетых сирийцев; все в фесках.

Двенадцать чертей обступили:

— «Бакшиш».

Мы — им бросили мзду: но в вагонном окошке подъято двенадцать ладоней.

Еще заплатили.

Один бронзовеющий дьявол все тянется к нам; я — гоню, отбежав, он разинул огромный свой рот, и, — расплакался.

Я, испугавшись жестокости, выбросил несколько пьястров в окошко; сириец, сидевший в вагоне напротив меня, покачал головой:

— «Совершенно напрасно».

В окне показались ладони; но — тронулся поезд.

Каир 911 года

До Каира

Дома пролетели; песчаные тусклости там заливало пятно белых вод: Мензалех: порт-саидское озеро; издали виделись птицы; и то — пеликаны.

Уже — Кантара: побережная станция; рослые негры в длиннейших верблюжьего цвета пальто, с перетянутой талией в фесках бежали по станции с ружьями: это солдаты-суданцы, наверное жители вади 78: из вади Хальфы, из вади Шелляль, иль из вади Дебол они взяты; быть может, они поселение Дар-фура, болтающие на языке своем, нубо: в их речи нет боя гортанных; и пела их кучка под окнами поезда «инго-ан-анго» какими-то мягкими звуками в нос; их отцы собирались под знамя Магди.

Я читал, что нубийские негры — стремительно вспыльчивы, злы.

Поезд — тронулся; узкая лента в песках протянулась далеко отливами жести: Суэцкий канал! [387]

— «Такой узкий?»

Здесь тракт караванов к Египту из Сирии: некогда ворвались здесь арабы в Египет; Аравия — там: за полоской она; эти же дюны протянуты вниз до предгорий Габеша; по этому тракту когда-то от озера Манзалех, бросил войско свое Бонапарт, угрожая всей Сирии.

Вдруг обнаглев, зашипел желтолет из песков, обуряя ландшафты; арабы, вскочив, побросались к разинутым окнам; и щелканье всюду послышалось; быстро зигзаги песка нагрязнили на стеклах; к стеклу прикоснулся: оно горячо.

В запустеньях Суэцкий канал прояснился расплавленной лентой жести; и — линией телеграфных столбов сиротел; лиловатым миражем играли рефлексы; над серым холмом белосерый верблюд промаячил отчетливо зеленоватым верблюдом; седой бедуин в полосатом плаще (рыжебелом), подняв к глазам руку, из фиолетовой дымки глядел на наш поезд.

Упало окно; обнаглев желтолетом, песок заплевался в диваны, в одежды и в лица, щеголеватый сириец в сиреневом смокинге предупредительно бросился перед Асей: закрыть его; желтый язык из окна облизнул его пылью; он стал обтираться, открыв несессер, омочил себе пальцы душистой водой; достал портсигар:

— «Сигаретку?»

— «Спасибо!»

— «Она — порт-саидская; лучшие сигареты... Без опиума: а в египетских — опиум».

— «Те прославлены?»

— «Да, но в Египте стремятся курить эти вот: их в Каире уже не найдете!»

— «Высокие пошлины».

Наш собеседник — крещеный; он, — кажется, фабрикант папирос; он болтает: Каир, по его уверению есть файф-о-клок, а Египет — partie de plaisir; он — Европа Европы; каирцам — все ведомо.

— «Что там Москва?»

— «Да, у вас есть Толстой: ваш философ; читал я его.»

— «Никогда бы не стал я писателем».

— «Знаете, я был чиновником; я разъезжал по стране; в одном городе нашем глухом, где едва ли не все умирают от скорпионов (зеленый там есть скорпион), скорпионы чуть-чуть что не съели меня...»

— «?»

— «Их такое там множество: ножки постелей в отелях поставлены в толстые склянки, куда наливают кислоты; а то скорпион забирается в постель; мне пришлось ночевать: я пугался, увидев зеленого скорпиона; и сел я с ногами на стул; так всю ночь просидел».

— «Да, Россия — большая страна; никогда бы туда не поехал; ну что там?»

— «В Каире — балы, туалеты!»

Сириец — совсем надоел.

И сирийцы, и греки — цвет местного общества; а египтяне — лишь пыль: намекает на прошлое наглый феллах своим контуром: плеч (широчайших!) и узкою талией; те же все плоские бедра, которые смотрят на вас с барельефов; и тот же все лоб; наблюдаю феллаха в окне: тонкий, стройный, высокий, угрюмый; какой величавый красавец!

— «Интересуетесь местными нравами», — вновь пристает к нам сириец... — «феллахи!» [388]

«А что?»

«Да они просто пыль: здесь цвет общества — пришлые, мы, анатолийцы, сирийцы и турки; пожалуй, что греки; и европейцы, конечно... феллахи же — фи!»

«Да, да, да: вы и я — христиане; мы — братья; о, право же: далеко не все наши, арабы, погрязли в невежестве; мы насаждаем культуру, как можем... Увидите вот».

«Вы, конечно, заедете скоро ко мне: я у вас побываю, конечно, мы будем видаться».

Надеюсь, что — нет!

Измалия: станция; поезд остановил канал, пересекши пустынный рукав.

Всюду зелень стеблем и листом испышнилась под солнце из черной земли; это — действие ила разлива; какие-то красноногие ласточки с серой головкой — не наши!

Уже Загазиг: это — город (торговый); несемся средь лепки каких-то гноящихся грязью домишек, торчащих из сора и сена базаров, несемся среди закоулков, увешанных синим и черным тряпьем, среди которых толпа сине-черных феллахов ломает о поезд свои истеричные жесты; на корточках греются около хижин; то — комья просохшего ила; и хижины праздно глазеют на нас прозиявшими дырами маленьких окон; чернея хитонами, в черных вуалях, спадающих с носа на нижние части смеющихся лиц; как монашки, скромнеют в толпе феллахини: насмешливо бросила черные взоры одна округленным, безротым, но будто смеющимся личиком, полуоткрытым: двуглазка какая-то, — черная ласточка?

— «Многие феллахини уже пооткрыли лицо; независимее они, надо правду сказать, наших косных сириек».

— «Ах, Сирия, Сирия!»

***

Издали вновь показались пустейшие бельма пустыни грядою холмов моккатамских; на склоне холмов зачернели квадраты каирских домов.

«Пирамида», — сказал мне сириец; но — пыль проглотила ее.

«Пирамида».

«Где?»

«Там!»

В желтобуром от пыли пространстве чернели теперь треугольники.

— «Много их тут».

Треугольники спрятались; поезд понесся в протертых постройках, протертых песками, пылающих пеклом; и справа и слева торчали тончайшие палочки, палицы, пальца, дубины: тела минаретов.

— «Смотри», — усмехнулась Ася, — «какие пошли каланчи!»

Вот плеснули в окно балахонные волны феллахов; резнули несносные крики; непереносные запахи ели — нам ноздри; порхали халаты:

— «Каир!»

Каир 911 года

Комментарии

46. Флобер. Саламбо.

47. Delattre. Un pelerinage aux ruines de Carthage.

48. Эпидемия была в 196 году до Р. Х.

49. До Р. Х.

50. До Р. Х.

51. Крепость и военная гавань французов.

52. Этот отрывок писался в 1912 году, в эпоху занятия Марокко.

53. Во время написания этих строк автор не подозревал о том, что через десятилетие произведение негра Морана будет удостоено Гонкуровской премии.

54. Это помолодение сказывается в «Джимми», «Фокстротах», в джасбанде и т. д.

55. Lt.-Colonel Baratier. A Travers L’Afrique, p. 67.

56. Опять-таки: близкое будущее показало, что автор, пишучи в 1912 году эти строки, был-таки прав: в 1914 году чернокожие показались в Европе; поздней они были в России (в Одессе — так, кажется); общавшиеся с сенегальцами русские свидетельствуют о чуткой их восприимчивости.

57. Felix Dubois. Tombouctu la Mysterieuse. Ouvrage couronner par L’Academie Francaise. Paris.

58. Lt.-Colonel Baratier. Au Soudan.

59. Au Soudan, p. 153.

60. Гондура на груди у араба имеет часто длинный вырез, сквозь который видно нечто вроде жилета.

61. Неферис находился у склона Двурогой горы.

62. См.: Моммсен. История Рима. Т. II, с. 30 — 31.

63. Валетта — главный город Мальты.

64. Индийский океан.

65. В 12 фунтов.

66. Рыба с черно-синей спиной и серебристым животом.

67. Амаликитяне.

68. Coussin de Perceval. Histoire des Arabes avant L’isiemisme.

69. Ленорман Ф. Руководство к древней истории Востока. Арабы.

70. Idem.

71. Страбон.

72. Renan. Histoire des langues semitiques.

73. Ленорман.

74. Диодор Сицилийский.

75. К черту.

76. Наплевать, как-нибудь.

77. Пять миллионов.

78. Долина.

 

Текст воспроизведен по изданию: "Африканский дневник" Андрея Белого // Российский архив, Том I. М. Российский фонд культуры. Студия "Тритэ" Никиты Михалкова "Российский архив". 1991

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.